Особенно,... 
36 
– Теперь и сам вижу, что во Фрязинове лучше не живать, как бы и деткам худа не вышло, собирайся, душечка, сейчас, без единого промедления, отъедем в Вологду, станем жить-поживать у твоего папеньки, а во фрязинском доме оставим прислугу.
Отъехали. Тесть, выслушав зятя, авторитетно сказал, что с бесами не совладать, дом надобно продавать, а чтобы лишних слухов не возникало, всем в Вологде говорить тако: мол, полы там просели да и стенки пора новыми обоями освежить – потому, мол, и съехали. Николай Петрович не переставал удивляться:
– Но почему я видел этот призрак, почему Бесценный испугался его появления, а вот мой кучер ничего не заметил?
– Ложись-ка почивать, Николаша, – посоветовал ему тесть, – утро вечера мудренее…
Верно! Рано утречком Смородинова разбудил квартальный пристав Седунов и велел скоренько одеваться:
– Вас, милостивый государь, сам полицмейстер Вологды просит к допросу… станем протокол составлять.
– Господи, да в чем же я провинился?
– Вот и выясним, – отвечал Седунов без улыбки…
Выяснилось нечто ужасное. Ровно в полночь, после того как Смородинов с семьей покинул Фрязиново, сторож тамошней церкви услышал крики о помощи, к нему бежали босиком по сугробам полураздетые люди – смородиновские прислужники. Рубахи на них были разорваны, прислужники из “молодецкой” Смородинова, сами ребята бравые, были страшно избиты.
– Да што с вами, сердешные? Какой человек обидел-то?
– Мы сами люди, – отвечали молодцы, испуганно озираясь. – Коли бы на нас людская сила напала, мы бы ей все морды расквасили, а тут сила-то была не людская, а нечистая.
Все они, бежавшие из фрязинского дома, с утра пораньше были привлечены к допросу, старший приказчик Демичев показал:
– Тока глаза зажмурил, чтобы сны смотреть, тута он ко мне и подошел. Хотел я было спросить – чего, мол, тебе надобно, а он меня, будто перышко, с постели-то в угол за печку ка-ак шваркнет. Я и покатился… Гляжу, мать честная, и все молодцы мои, словно поленья какие, по углам так и разлетаются. А он-то, энтот самый, одного за другим как хватит, как шмякнет… Ну, вестимо, мы дунули в бега. Спасибо сторожу – приютил босых.
– А он-то, этот самый, куда подевался?
– Наверное, там и остался… в нашей “молодецкой”.
– Кого из вас не хватает? – спросил Седунов. Не досчитались одной лишь пожилой стряпухи Домнушки, которая, не будь дурой, когда эта катавасия началась, прыснула на сеновал и там, зарывшись в сено, осталась в целости. Вот эта Домнушка и поведала в полиции то, что так тщательно скрывал от горожан и соседей Смородинов:
– Когда артельщики дом-то обстраивали, так из подпола немало костяков выгребли. Все их, от цепей не отделяя, ночью на лодке вывезли за пять верст от города и утопили. А слыхивала это я от артельщиков, которым по званию своему на кухне кашу варивала, вот они и сказывали, что косточки те не отпеты в храме божием, гляди, как бы не ожили.
– Ладно. А ты сама-то, – спросили Домнушку, – когда на сеновале укрылась, слыхивала ли что в доме господском?
– Как не слыхать! Когда все из дому сбежали, он ишо долго дверями хлопал, по комнатам шастая, и все смеялся…
Смородинова допросили о тайном погребении скелетов.
– Да уж что скрывать! Грешен. Это я так велел…
Возникло “дело о глумлении нечистой силы”. Смородинов никак не мог объяснить, почему нападение на его молодцов произошло как раз после его отъезда из Фрязиново – невольно получалось так, будто он сам в сговоре с нечистой силой. Полиция замесила дело круто – к делу были привлечены и работяги-артельщики, где-то из глубин губернии отыскали и подрядчика.
– Ну что, хозяин? – сказал он Смородинову. – Рази ж я не был тогда прав? Говорил же – нельзя костей в реку бросать, словно падаль. Теперь сам мучаешься и нас по судам таскают.
Смородинов даже поседел, почасту плакал. Дело о нем из полиции было передано на усмотрение духовной консистории. Вологодский владыка усмотрел в поступке Смородинова, указавшего утопить скелеты без отпевания, кощунство, совершенное, хотя и без злого умысла, но все же подлежащее церковному осуждению, почему на Николая Петровича была наложена строгая епитимья, после исполнения которой, ранее к религии равнодушный, он сделался очень набожным.
На приговор владыки он не обиделся и, отпостившись и отбив множество поклонов, возымел желание пожертвовать свой фрязинский дом вологодскому духовенству. В консистории подумали и отказались, говоря уклончиво:
36 
