186 
Петр Николаевич Лесков, командир «Авроры», обозрел панораму города через хрустальную оптику дальномера:
– А нас встречают, и, кажется, с музыкой. Якорей не бросать. Будем вставать прямо к набережной – на швартовы…
Кажется, что на берегу собралась вся Мессина, ветер еще издалека доносил бурные возгласы экспансивных итальянцев…
– Вива… Руссия…, вива «синьор Ничако»! Оркестры обрушили в котловину гавани два гимна сразу. Прозвучал салют наций. Швартовы поданы. Боже! Что тут началось… Белыми камелиями и розами, алыми гвоздиками и фиалками осыпали серую броню «Авроры». На борту крейсера находились сейчас и те, кто два года назад выкапывал мессинцев из-под толщи развалин; прибыл в Мессину один матрос, потерявший обе ноги при спасении погибавших… Узнав об этом, итальянцы подхватили безногого матроса на руки и, восторженно крича, несли его через весь город, а он ничего не мог говорить от волнения – он качался на плечах мессинцев и…, плакал!
Самый счастливый в Мессине дом – это дом, в котором побывал дорогой гость, русский моряк. Самая счастливая женщина в Мессине – та женщина, которой удалось поцеловать русского моряка. В кубриках «Авроры» безмятежно текло в эти дни розовое игривое кьянти… Всем было хорошо.
Но вот провыли горны, возвещая «большой сбор». Замерла толпа на берегу, когда на борт крейсера ступила делегация Италии во главе с епископом д'Арриго. Перед строем моряков епископ вручил от имени Италии золотую мемориальную медаль с надписью:
«МЕССИНА – МУЖЕСТВЕННЫМ РУССКИМ МОРЯКАМ БАЛТИЙСКОЙ ЭСКАДРЫ».
До сих пор в музее «Авроры» хранится шелковое полотнище, на котором вышиты восторженные слова: «Вам, великодушным сынам благородной земли, героизм которых войдет в историю…»
Это не просто слова – это пророческие слова!
Над крышами новостроек Мессины «Аврора» произвела холостой залп, возвещавший прощание.
Оркестры играли не уставая…
Тысячи людей пели, рыдали, смеялись.
Мессина покрылась морем огней – началось торжественное факельное шествие, и это было незабываемое зрелище.
– Уходить не хочется… Хороший народ и райская страна, – говорили матросы. – Побратались мы с ними славно!
Последний взгляд на Мессину с кормы уходящего крейсера Долго еще виднелись струи огня – люди с факелами в руках все шли и шли; наконец огни погасли в отдалении.
Надвинулась ночь – открывался простор.
Этна, закутанная мраком, была совсем не видна в ночи. «Аврора», зарываясь форштевнем в скользкие воды, уходила в свою судьбу – прямо в истории…
Флаг нашего флота и поныне реет над идеальной синевой древнего Средиземноморья…
Портрет из русского музея
С чеканным стуком падала туфля на каменные плиты храма Шатель, а холодные своды при этом гулко резонировали. Обнаженная высокая женщина с перстнями на пальцах рук и ног всходила на шаткое ложе, как на заклание.
Изгиб ее спины был удивителен, как и вся она. В этой женщине – все приметы времени, в котором она жила. Современники писали: «Худощавое стальное тело, странно напоминающее кузнечика. Очарование ядовитое, красота на грани уродства, странное обаяние!»
И вот, когда я увидел ее впервые, я мучительно обомлел:
– Кто она? Откуда пришла к нам? И почему она здесь?
Встреча моя с нею произошла в Русском музее…
Меня волновал этот резкий мазок, с такой сочностью обозначивший ее спину и лопатки. И почему она (именно она!) до сих пор привлекает внимание к себе? Почему столько споров, столько страстей, которые продолжаются и поныне… Только потом я узнал, что для нее (специально для нее!) были написаны:
ГЛАЗУНОВЫМ – «Саломея» (Пляска семи покрывал) в 1908 году;
ДЕБЮССИ – «Страсти Святого Себастиана» в 1911 году;
РАВЕЛЕМ – знаменитый балет «Болеро» в 1928 году;
СТРАВИНСКИМ – «Персефона» в 1934 году.
Но особенно остро меня всегда тревожил один момент в биографии этой женщины. Когда она предстала перед Серовым.
Но для этого надо быть последовательным. Начнем с начала.
И сразу – вопрос: а где оно, это начало?
Конец всегда найти легче, нежели начало. А начало я отыскал в дне 27 августа 1904 года, когда Вера Пашенная, скромница в бедном сатиновом платье, пришла в Малый театр держать экзамен при студии. Ее буквально ослепил этот зал, но уже на склоне лет она призналась, что от этого дня «ярко запомнилась только одна фигура!». Мимо нее прошла красавица в пунцовом платье, вся в шорохе драгоценных кружев, за нею волочился длинный шлейф… «Меня поразила прическа с пышным напуском на лоб. Онемев, я вдруг подумала про себя, что я совершенно неприлично одета и очень нехороша собой…»
186 
