читайте - не пожалеете 
37 
– Чаю, не весел ты, князь? – спросил его царь. – Нешто не любо тебе голых девок пощупать?
– А что ты за царь, – отвечал старик, – если такой срамоты вавилонской Москва от начала своего не видывала.
Иван Грозный сделался ласковым, даже прослезился, благодаря князя за верную службу еще при отце его Василии III:
– Ты царский чин блюдешь, князь, и посему за правду твою желаю угостить тебя вином из ручек своих царских.
Оболенский все понял, но кубок с вином принял и, опорожнив его, грохнулся на пол. Царь брезгливо сказал:
– Уж больно пьян, князь! Эй, вынесите его…
Не спесь боярская, а совесть человеческая взыграла в душе князя Михаила Репнина, когда заиграли музыканты, царь велел всем гостям «машкары» надеть (шутовские маски), сам с «машкарою» на лице в пляс пустился. Хотел он было силком напялить на Репнина маску, говоря: «Или ты моему веселью не рад?» Но Репнин растоптал маску шута ногами и ответил:
– Если ты сам скоморох, так я, русский боярин, твоим скоморохом не стану… хоть режь ты меня!
Через день-два князь Репнин был зарезан в церкви – подле святого алтаря. В эти дни царь казнил родичей Адашева, даже детей не пощадили, а малолеток – девочек, еще разума не имевших, постригли в монашество. Постичь причины царского гнева никто не мог. Жила на Москве вдова польская Мария-Магдалина с пятью сынишками, приняла она веру православную, жила себе и никому не мешала. Басманов подсказывал царю:
– Ты вот Алешку Адашева в Феллине держишь, а любовницу его в Москве оставил, она, гляди, колдунья знатная, с ее крыши голуби неспроста над Кремлем летают.
Марию-Магдалину замучили, а детишек ее убили. Стали тут бояре пугаться, говорили так, что, если царя не женить, он злодейств своих не умерит. В это время входил в силу не только дьяк Иван Висковатов, возле царя обретался и князь Афанасий Вяземский; царь настолько верил ему, что даже лекарства, сделанные врачом Ленсеем, доверял сначала пробовать Афанасию, а уж потом, если не сдох Афанасий, сам их принимал… Вот этот-то князь Вяземский и заявился к царю, очень веселый:
– Обрадую тебя, государь ты наш! Приехал из Кабарды пятигорской черкесский князь Темрюк, а с ним дочка лепоты небывалой. Уж такая дикая, ажно кусается, зато станом гибкая, аки змея подколодная, а в очах ее звезды сверкают.
Иван Грозный воспылал, велев Афанасию похитить черкешенку, но князь от блудливых мыслей царя предостерег: все войска в Ливонии, а Темрюк за честь дочери отомстит войной на юге, Девлет-Гирей за него вступится – тогда беды не миновать.
– Лучше уж крестить ее в нашу веру да чтобы русский язык понимать научилась… Чем тебе не жена? – сказал Афанасий. – Паче того, при дворах султанов мусульманских черкешенки в большой цене за пылкость любовную…
Невеста во крещении стала называться Марией Темрюковной, а в августе 1562 года она стала русской царицей. На горе себе (и на горе народу русскому) воцарилась эта черкешенка, дикая и темная, но развратная и мстительная; она не только не удержала царя от лютости, но сама жаждала крови, сразу возлюбив казни, с хохотом она смотрела, как жарят людей живьем, как отлетают с плахи головы боярские, как разрывают людей на куски раскаленными щипцами. Ни стоны матерей, ни детский плач – ничто не трогало ее сердца:
– Ой, любо мне! – воскликнула она… Вот именно этой пришлой восточной красавице иногда историки приписывают внушение Ивану тех мыслей, которые позже и породили чудовище – опричнину!
* * *
В самый канун царского брачевания случилось событие, какое не могли предсказать ни звездочеты-астрологи, ни самые отважные колдуны… Дело касалось русской Колывани, немецкого Ревеля, эстонского Таллина!
После пленения Фюрстенберга, когда новый магистр Кеттлер – ради личных выгод – перешел на сторону Польши, когда окрестности Ревеля были выжжены и разграблены, а помощи никто не сулил, магистрат города решил отдать Ревель и всю провинцию эстов под власть Эрика XIV, короля Швеции.
– Мы не рижане, – говорили чины ревельские, – мы не привыкли кормиться от поляков и литовцев, а ближе нам земля шведская с ее королем и его порядками.
Послали депутацию к Кеттлеру, чтобы избавил их от прежней присяги Ливонскому ордену, и Кеттлер покривился:
– Я бы, конечно, желал видеть Ревель польским, а не шведским, но это ваше дело. Приказывать вам не могу, ибо слагаю с себя высокий сан магистра ливонского, а король польский обещает мне выделить Курляндию и Семигалию, где я успокоюсь навеки с титулом тамошнего герцога…
37 
