Особенно,... 
232 
– А – днем?
– А днем… гуляйте. Уходите в город, знакомых навещайте…
Нет, он желал не такого. Мышецкий отыскал Федю Щенятьева, славного корпоранта, растолковал ему свое безвыходное положение.
– Ну-у, то еще не горе! – сказал Федя. – Нечего тебе было, князинька, «оппозиции подпушать». Однако в участок к себе не возьму: мне и без тебя хватает… Знаешь, – почесался Федя, – обратись-ка ты прямо к Камышанскому. Этот Камышанский имеет на тебя зуб за что-то… Непременно посадит!
– Ты думаешь? – сомневался Мышецкий.
– Я говорю: он зуб на тебя имеет… Иди смело!
Камышанский (прокурор Петербургской судебной палаты) видеть не мог князя Мышецкого, так и разорвал бы его зубами.
– Это измена сословию, – кричал он, – это позор… Вас надобно лишить дворянства, князь! Это позор сословию… Это – позор!
Посадили.
– Уф, – перевел дух Мышецкий, когда очутился в камере тюрьмы.
На прогулке среди арестантов ему попался Карпухин.
Бывший волостной писарь даже не пожелал разговаривать с бывшим уренским губернатором, только крикнул издалека:
– Ну, ваше сиятельство, премного вам благодарны! Все-то время вы стращали меня, чтобы за вас держался. Вот и додержался, что теперь самого держат… Спасибочко тебе, милостивец!
Вечером принесли в камеру кипяток. Пил, обжигая губы, из железной арестантской кружки. И наслаждался потерей свободы, размышляя о трагических судьбах России.
Вошли:
– Извольте, князь, освободить камеру… На выписку вас!
– То есть? Я с трудом достиг… мое право! Я столько ждал…
– Ничего знать не знаем. А только арестанта одного опасного сажать некуда. Местов мало, как селедок в бочке…
– Но я ведь тоже арестант. Я категорически требую справедливого к себе отношения.
– Пишите, жалуйтесь. А только арестанта уже ведут…
И выставили в коридор вместе с кружкой. Посадили другого – здоровенного дядю в наручниках. Посмотрел он хмуро на князя, улыбнулся и сказал:
– Кружку оставьте! Мне пятнадцать лет сидеть здесь…
Пошел Мышецкий жаловаться к начальнику тюрьмы:
– Мой номер… простите, мою камеру…
– Знаю, князь, извещен, – ответил начальник. – Но что поделаешь: рабочих приказано обеспечить в первую очередь.
– Я требую освободить место и мне! Я не желаю, чтобы отдавали предпочтение какому-то рабочему передо мною.
Начальник зло фыркнул:
– Да у меня же не постоялый двор, князь! Не бенефиса же Шаляпина вы домогаетесь! Вот, если угодно, карцер у меня сегодня свободен… Не желаете ли? Ночь переспите, а завтра что-либо с вами придумаем…
– Не такова моя вина, чтобы сидеть в карцере.
– Оно и верно… Обратитесь к министру Щегловитову!
– Обращался!
– Тогда к Камышанскому?
– Был.
Начальник тюрьмы задумался: случай тяжелый.
– Знаете, князь: остался теперь один Столыпин – вот уж он не спустит вам вашей Уренской «республики» и всего прочего…
В крепость тоже не сажали, «Кресты» его отвергли. Пошла среди тюремщиков молва, будто ходит какой-то ненормальный князь, просит, чтобы его посадили. И – плачет, рекомендациями трясет. Он получил даже прозвище «блатного князя». Был отдан негласный приказ: князя Мышецкого, бывшего камергера, под вежливым предлогом в тюрьмы не допускать, рекомендациям не верить.
На паре красивых рысаков Сергей Яковлевич объезжал столичные узилища и замки.
– Занято, – везде отвечали ему.
– Бюрократы! – ругался князь, искренне возмущенный… Экипаж на дутых шинах катил дальше. «Местов не было!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сани Столыпин, брат нового премьера, бочком выскочил из кабинета старика Суворина: задание было таково – подготовить русскую общественность к введению военно-полевых судов.
Своему братцу-премьеру Сани звонить не стал – своя голова на плечах имеется. Думать Сани не любил, творческие муки не коснулись его трепетной души, он верил в силу наития и вдохновения свыше. «Быстро все надо… быстро!»
Быстро влетел в свой кабинет, быстро отбросил манжеты. Быстро засунул в ремингтон чистый лист и пошел барабанить по клавишам двумя только пальцами – указательными:
«Одиноко стоим мы, служители ласковых заветов идеальной свободы, приковавшие нашу любовь к тому кресту, под которым будет наша могила. Мы, с детства упоенные великими гениями наших светлых писателей и поэтов, перекликаемся через бездну разрушений и горы обломков с народом: – Есть ли живые души? Есть ли горящие сердца?..»
232 
