92 
Но смешное обернулось неожиданным прибытием в Москву Риббентропа, и 23 августа между Москвой и Берлином был заключен дружеский пакт о ненападении сроком на десять лет. Думаю, это решение Хозяина – абсурд, ибо клыки вермахта уже готовы вонзиться в нашу страну. М. М. Л[итвинов] выступил против пакта, за что и удален из аппарата правительства. Мне кажется, ничто так не повредило нашему государству и ничто так не подорвало престиж нашей страны, как именно этот фальшивый сговор Сталина с Гитлером. Ликование официальной пропаганды я расцениваю как пример образцовой глупости. И если Ленин называл Брест-Литовский договор «похабным» миром, то, на мой взгляд, нынешнее согласие с Гитлером можно именовать «похабным» пактом…
* * *
1 сентября 1939 года пограничные шлагбаумы Польши разлетелись в щепки под натиском танков вермахта – началась оккупация Польши, начинается вторая мировая война.
Берлин под звуки фанфар передавал речь Гитлера в рейхстаге, и тут я услышал, как вибрировал его голос:
– Мою любовь к миру, мою беспредельную терпеливость не надо смешивать с трусостью, я уже начал разговор с Польшею иным языком… Сейчас, – говорил он, чуть ли не плача, – я не желаю ничего иного, как быть первым солдатом германского рейха. Поэтому я снова надел мундир, дорогой для меня и священный, который сниму только после нашей победы…
После чего в Берлине было объявлено о введении продовольственных карточек, населению предлагалось получить ордера «бецугшайнов» на получение промтоваров. Директор варшавского радио свирепо возвещал всему миру о победных атаках польских улан, о героизме юных панов поручиков, которые в ретивом галопе рубили саблями крупповскую броню немецких «панцеров»; скоро – по его словам – Берлин падет перед набегом непревзойденной польской кавалерии. Но в его речь время от времени вторгался испуганный женский голос, призывающий жителей Варшавы укрыться в бомбоубежищах:
– Надходзи, надходзи (приближаются, приближаются)! – выкрикивала она о близости немецких бомбардировщиков.
Когда я приходил на службу, сослуживцы спрашивали:
– Ну, что там немцы в Польше?
– Надходзи, – отвечал я…
23 сентября все было кончено. В 15 часов 05 минут радио Варшавы замолкло – разом оборвалась передача второй части концерта с-moll Рахманинова, а через три дня в Варшаву вошли немцы. Из немецкого посольства для нас, работников Генштаба, военный атташе Кестринг любезно предоставил ради общественного просмотра документальный фильм «Фойертауфен» («Огненное крещение»), чтобы мы своими глазами убедились в несокрушимости вермахта, а заодно помертвели от ужаса, увидев прекрасную Варшаву «городом без крыш», отчего столица поляков напоминала человека без головы…
Меня отыскал жалкий и растерянный пан Масальский:
– Что вы скажете, если я стану просить политическое убежище в вашей великой и прекрасной стране?
– Постарайтесь, – сухо отвечал я. – Но предупреждаю, вам будет очень нелегко… в нашей «великой и прекрасной».
Масальский уже покидал меня, но я задержал его словами:
– С какого года вы состояли в польской разведке?
– А… как вы догадались? – вырвалось у него.
Вот тут я очень весело расхохотался:
– Это моя профессия… Простите, об этом я догадался еще тогда, когда мы слушали оперу «Ромео и Джульетта».
…Кестринг в эти дни потребовал у меня новых «сводок» о вооружении нашей армии, что я и сделал как агент абвера, после чего атташе вручил мне явную «дезу» о том, будто германская армия увеличивает калибр полевой артиллерии.
– Найдите способ вручить эту липу вашему генералу Кулику, чтобы у него голова завернулась на пупок.
Я обещал. После этого мы беседовали на разные темы. Между прочим атташе признался, что в генеральном штабе вермахта боятся одного маршала Б. М. Ш[апошникова]:
– Нам его голова кажется самой светлой в нашей армии, и даже Гальдер относится к нему с должным почтением…
– Согласен! – отвечал я, чокаясь с ним бокалом.
В этом вопросе я нисколько не покривил душою, ибо наши маршалы Ворошилов и Тимошенко, венчанные лаврами новоявленных Ганнибалов, умели только размахивать шашками…
1. Паноптикум
Где-то очень высоко над Германией пролетали журавли, я внятно слышал их жалобные клики. Конечно, сейчас не время коринфских игр, и вспоминался не Анакреонт, а знаменитая баллада Шиллера о журавлях… «Не Ивиковы ли это журавли летят надо мною, – думалось мне тогда, – и не выдадут ли они мое имя?..»
92 
