263 
— Ах, Григорий, как ты не понимаешь! Этот негодяй принес яд, чтобы подсыпать тебе. Но присутствие Белецкого помешало ему свершить гнусное злодейство, и тогда он решил отравить кошек, зная, какую глубокую сердечную рану это тебе нанесет…
Логично! Распутин с плачем звонил Вырубовой.
— Побирушка, гад, кисок сгубил. Ну, держись… Ночью Побирушка был арестован… Белецким!
— По указу ея императорского величества, — объявил он, — вы, князь Андронников, ссылаетесь из Петрограда в Рязань.
— А за что? — обалдел тот, ничего не понимая…
Колеса закрутились — поехал! Таким образом, Побирушке на себе довелось испытать, что значит в чужом пиру похмелье. В семнадцатом году он дал чистосердечные показания. «Меня особенно возмущало, что меня приплели в эту историю, будто я отправил на тот свет распутинских кошек…» Подлаживаясь под характер революции, Побирушка уверял судей, что является всего-навсего «жертвой гнусного режима угнетения малых народностей» (он был гибрид от связи потомка кахетинских царей с курляндсконемецкой баронессой).
Хвостов, свирепея, спустился в подвалы обширной кухни МВД.
— Говорят, у вас кот недавно помер? — спросил министр.
— Кискискис, — позвал мальчишкамясорез. Хвостову предъявили кота — ершистого, желтоглазого.
— И давно он у вас на кухне?
— Почитай, с прошлой осени. Как приблудился, так и не выжить. А зовут его превосходительство — Ерофеич!
— Сволочь, — сказал Хвостов.
— Это верно. Стоит отвернуться, как обязательно печенку в окно сдует — и поминай как звали…
Хвостов повернул на выход из кухонь.
— Я не о коте — я об одном своем товарище!
6. АХТУНГ — ШТЮРМЕР!
Питирим влезал в политику, как вордомушник влезает в чужое жилище через чердачное окошко. Он явился на квартиру Родзянки.
— Почтеннейший старец Горемыкин, — сказал он, — протянет недолго. Я думаю, место его займет… Штюрмер.
— Тоже почтеннейший? — съязвил Родзянко.
В обществе упорно держались слухи, что Горемыкин, уже «набивший руку на закрывании Думы», желает нанести парламенту последний решающий удар. Этот вопрос — быть Думе или не быть? — волновал умы и союзных послов. «Надо было,
— писал Родзянко, — придумать что-либо, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить государя посетить Думу…»
— Одного старца, — ворчал Родзянко, — заменяют другим. Горемыкин хоть был русский дворянин, а Штюрмер таскает такую фамилию, которая невольно оскорбляет слух каждого россиянина.
Питирим быстро сказал:
— Фамилия — ерунда! Штюрмера сделают Паниным.
— Опять нелепость. Саблер стал Десятовским, Ирман — Ирмановым, Гурлянд — Гурьевым… Кого хотят обмануть? А вы, — закончил Родзянко, — ставленник грязного Гришки Распутина и ведете нечистую игру… Я не желаю вас видеть. Уходите прочь, владыка!
* * *
Хвостов говорил: «Штюрмер пришел (к власти) с фирмой определенной и ясной. Мне хотелось, кроме фирмы, каких-либо доказательств принадлежности его к немецкой или иудейской партии… Прежде, говорят, он был вхож к немецкому послу!» Штюрмер создал в обществе легенду, будто его дед был австрийским комиссаром на острове Святой Елены во время пребывания там Наполеона; согласно второй легенде, которую он тоже поддерживал, его происхождение шло от канонизированной в православии Анны Кашинской, — ахинея, какую трудно придумать. Но в синагогах хорошо знали подлинную родословную Штюрмера… Образовался мощный толкач, подпиравший Штюрмера, чтобы он не падал: от Распутина до царицы, от сионистского кагала до православного Синода! Многим уже тогда было ясно, что Штюрмер станет только премьером, но управлять делами будет Манасевич-Мануйлов. Союзные посольства Антанты спешно собирали материалы о Штюрмере, заодно подшивались дела и на «русского Рокамболя». Впрочем, посольство Франции уже давно имело Ванечку в числе своих тайных осведомителей. Ванечка для Палеолога был даже интересен, как «странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казаковы, Робера Макэра и Видока, а вообще — милейший человек!». Сегодня заявился он — осанист и напомажен.
— Чего может ожидать страна со ставосьмидесятимиллионным населением от правления Штюрмера? — спросил его посол.
— Трудно сказать что-либо определенное, но Штюрмер мечтает воскресить славные времена Нессельроде и Горчакова.
263 
