Особенно,... 
291 
Курлов орал на министра, как на сопливого мальчишку:
— Дурак! Что ты опять глаза-то свои закатил? Посмотри хоть разок на улицы
— там в очередях готовы разодрать тебя за ноги. Пойми, что пришло время крови. Пока не поздно, уничтожь «хвосты» возле лавок… Надо наделить крестьян землей, хотя бы для этого пришлось пожертвовать ущемлением прав дворянства. (О, как далеко пошел Курлов в страхе своем!) Перестань ковыряться с жидами, а срочно уравняй права всех народов России. (Смотрите, как он зашагал!) Иначе нас с тобой разложат и высекут… Или ты не видишь, что разгорается пожар революции?
А в кулуарах Таврического дворца, поблескивая лысиной и стеклами пенсне, бродил язвительный сатир Пуришкевич, отзывая под сень торжественной колоннады то одного, то другого депутата, и, завывая, читал им свои новые стишки — о Протопопове:
Да будет с ним святой Георгий!
Но интереснее всего — Какую сумму взял Григорий За назначение его?
Это поклеп! Протопопов был, пожалуй, единственным министром, который был проведен Распутиным бескорыстно — без обычной мзды. Сейчас он подсчитал, что подавление революции будущего обойдется государственной казне всего в четыреста тысяч рублей…
— Так дешево? — не поверил царь.
— Ни копейки больше, — отвечал Протопопов. Придворные называли его, как попугая, Протопопкой, а серьезные академические генералы в Ставке — балаболкой. По рукам публики блуждали тогда анонимные стихи:
Ах, у нас в империи от большого штата Много фанаберии — мало результата:
Гришка проповедует, Аннушка гадает…
Про то Попка ведает, про то Попка знает!
Бадмаев в это время подкармливал Протопопова каким-то одуряющим «любовным фильтром» (что это такое — я не мог выяснить), и министр валялся в ногах царицы, глядя на нее сумасшедшими глазами старого потрепанного Дон Жуана, потом он бросался к роялю и — великолепный пианист! — проигрывал перед женщиной скрябинские «Экстазы», рвущие ей нервы…
* * *
Из камеры Петропавловской крепости царь перевел Сухомлинова в палату психиатрической больницы, откуда было легче отдать его «под домашний арест». Генерал Алексеев сказал государю:
— Ваше величество, а вы не боитесь, что толпа с улицы ворвется в квартиру и растерзает бывшего министра?
— К нему будет приставлен караул…
В жилище Сухомлиновых вперлись вечером сразу девять солдат с винтовками, попросили стакан и дружно хлестали сырую воду из-под крана.
Екатерина Викторовна с презрением сказала:
— Что вы мне тут водопой устроили, как лошади? Солдаты неграмотно, но вежливо объяснили:
— Войди в наше положение. Вечером крупы тебе насыплют доверху.
Трескаешь, ажно в башке гудеж. Оно ж понятно — пишшия-то не домашня, казенна. Без воды у нас все засохнет и кишки склеятся!
Сухомлинова позвонила в МВД Протопопову.
— Это выше моих сил! — сказала она. — Всю квартиру завоняли махоркой и портянками… Неужели мой супруг убежит?
Протопопов лично навестил арестанта, наговорил ему любезностей и выставил караул на лестницу, чтобы не мешал жить. Когда министр удалился, чета Сухомлиновых в строгом молчании пила чай, и абажур отпечатал на скатерти розовый круг. Екатерина Викторовна, поджав губы, тонкими пальцами с крашеными ногтями положила себе в чашечку два куска сахара.
— Я забыла сказать, — с расстановкой произнесла она, хмуря густые брови,
— за то, что ты сидишь со мною и пьешь чай не в крепости, а дома, за это ты должен благодарить Распутина.
Старик тихо и жалко заплакал: он все понял.
— Боже мой, — бормотал, — какой позор… Ах, Катя! Жена следила, как тают в чашке куски рафинада.
— Ты, — сказала она, не глядя мужу в глаза, — должен хотя бы позвонить Распутину и в двух словах… поблагодарить.
— Избавь! Этого я никогда не сделаю…
Распутин говорил в эти дни: «Осталось Рубинштейна вызволить, тады и отдохнуть можно, а то юстицка замотала меня!» До его слуха уже долетали возгласы с улиц: «Долой Штюрмера, долой Протопопова!» Штюрмера свалить было нетрудно, пихни — и брякнется, а Протопопова уже невозможно… Пока Екатерина Викторовна пила чай со старым оскорбленным мужем, Гришка хлебал чай с Софьей Лунц; он долго молчал, что-то думал, потом показал ей кулак:
— Вот ена, Рассея-то, где! И не пикнет…
ФИНАЛ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ
Русская военная сила к осени 1916 года уже не имела гвардии — весь ее цвет погиб под шрапнелью, был вырезан под корень дробными германскими пулеметами; славная гвардия полегла в болотах Мазурии непогребенной, она приняла смерть в желтых облаках хлористых газов. Не только пролетариат — армия тоже волновалась, в окопах бродила закваска мятежа, а на страну надвигался голод. Впрочем, не будем упрощенно думать, что Россия обеднела продуктами — и хлеб, и мясо водились по-прежнему в гомерическом изобилии, но Петроград и Москва уже давно сидели на скудном пайке, ибо неразбериха на транспорте путала графики доставки провизии.
291 
