Последние отзывы

  332  

— Почему я не слушался своей жены? Бедная, несчастная женщина, она же говорила, что добром я не закончу… За эти годы я прочел столько книг о революциях, что мог бы и сам догадаться, что меня ждет в конце всех концов.

Ах, глупая жизнь!..

Из угла павильона доносился могучий храп — это изволил почивать, сидя в кресле, сам Горемыкин, и его длинные усы колебались под дуновением зефира, вырывавшегося из раздутых ноздрей. Раньше он утверждал, что война его не касается; сейчас он демонстрировал равнодушие и к революции…

Комиссаров сказал:

— Вот нервы, а? Позавидовать можно.

Зато министр финансов Барк напоминал удавленника: галстук болтался, как петля, из воротничка торчала одинокая запонка.

— А ведь могут и пришлепнуть, — высказался он. Штюрмер аккуратно прочистил нос, заявил с апломбом:

— Гуманность, господа, это как раз то самое, чего никогда не хватало России… Будем взывать к гуманности судей!

— Паша, — сказал Протопопов, — пожалей ты меня. Курлов волком глянул из-под густых бровей.

— Мы сажали, теперь сами сидим… И не ной!

— Но я же никому ничего дурного не сделал.

— Э, брось, Сашка! Хоть мне-то не трепись…

Под министром юстиции Добровольским вибрировал стул.

— Ну, да — играл! В баккара, в макао. Каюсь, долги в срок не возвращал. Но жена, но дети… Так в чем же я виноват?

— А я всегда был сторонником расширения гражданских прав, — отвечал ему Протопопов. — Теперь говорят, что я расставил по чердакам пулеметы…

Господа, посмотрите на меня и представьте себе пулемет. Я и пулемет — мы не имеем ничего общего!

Была уже ночь. Отсветы костров блуждали по потолку павильона.

«Приходил фельдфебель… подошел ко мне и почти в упор приставил к моей голове маузер; я не шелохнулся, глядя на него, рукой же показал на образ в углу. Тогда он положил револьвер в кобуру, поднял ногу и похлопал рукой по подошве…»

Протопопов затем спросил Курлова:

— Паша, а что должен означать этот жест?

— Догадайся сам. Не так уж это трудно…

Двери раскрылись, и в павильон охрана впихнула типа, у которого один глаз был широко распялен, а другой плотно зажмурен. Это предстал Манасевич-Мануйлов — в брюках гимназиста, доходящих ему до колен, а голову Ванечки украшала чиновничья фуражка с кокардой самого невинного ведомства империи — почтового!

— Пардон, — сказал он, шаркнув. — Но при чем же здесь я? Не скрою, что удивлен, обнаружив себя в обществе злостных реакционеров и угнетателей народного духа. Впрочем, о чем разговор?

Жандармы Курлов и Комиссаров стали позевывать.

— А не поспать ли нам, Павел Григорьич?

— Я тоже так думаю, — согласился. Курлов.

Генералы от инквизиции нахальнейшим образом составили для себя по три стула (причем один недостающий стул Курлов вырвал из-под Ванечки) и разлеглись на них. Удивительные господа! Они еще могли спать в такие ночи…

Но министрам было не до сна, и они обмусоливали риторический вопрос — кто же виноват?

— Ну, конечно, — сказал Манасевич, не унывая. — Какие ж тут средь вас могут быть виноватые? Господа, — подал он мысль, — вы же благороднейшие люди. Если кто и был виноват все эти годы, так это только покойник Гришка Распутин…

Ну что ж! Распутин — отличная ширма, за которой удобно прятаться.

Добровольский полез к Ванечке с поцелуями.

— Воистину! Да, да… если бы не Распутин, мы бы жили и так бы и померли, не узнав, что такое революция!

Храп как обрезало: поддерживая серые английские брюки в полоску, вышел на середину древний годами Горемыкин, который при аресте забыл вставить в рот челюсть. Прошамкал:

— Я шлышу имя Рашпутина! Боше мой, не будь этой шатаны, вшо было б благоприштойно. Почему я толшен штрадать за Рашпутина?

Штюрмер призвал самого бога в свидетели.

— Мы шли в состав правительства, осиянные верой в добро, и мы добро делали. Конечно, не будь на Руси этого гнусного шарлатана, и я, страдающий мочеизнурением, разве бы ночевал здесь? Вон растянулись двое. На трех стульях сразу. А я должен всю ночь сидеть. Хорошо хоть, что не отняли последний стул…

Стулья заскрипели, и Комиссаров поднял голову.

— Господа министры, вы дадите поспать людям или нет? Что вы тут воркуете, когда и без того уже все ясно! Заворочался и Курлов на своем жестком ложе.

— С-с-сволочи, — тихо просвистел он. — Нагаверзили, насвинячили, разрушили всю нашу работу, а теперь плачутся… Вцепились в этого Гришку, словно раки в утопленника. Да будь он жив, он бы задал вам всем деру хорошего! Вы бы у него поспали…

  332