Особенно,... 
192 
— Вот обожди, — пугал он сына, — там из тебя человека сделают, там, брат ты мой, матери нету…
Сережка только смеялся в ответ, а по вечерам, тщательно выутюжив брюки, убегал куда-то.
— Куда он ходит? — допытывалась Ирина у мужа.
— А я-то откуда знаю!..
Анфиса предстоящую разлуку переживала, пожалуй, не меньше.
— Сережа, — повторяла она, — ты не забывай писать мне.
— Ну вот еще!
— Не забудешь?
— Я же сказал…
Степан Хлебосолов кряхтел и охал на своей лежанке, его терзал ревматизм, мешал свет настольной лампы.
— Вы бы хоть погулять сходили, погода ладная, — говорил он, а за окнами металась пурга. — В кино бы сбегали, что так-то сидеть!..
Они шли в матросский клуб. На громадном экране волновалось море, скользили по волнам миноносцы, в атаку выходили, поднимаясь на редан, торпедные катера. Сережка сбоку смотрел на профиль девушки и думал о том, что думает Анфиса в этот момент, когда он думает о ней.
— Так ты пиши, — говорила она.
— А знаешь, — предложил он, когда они вышли на улицу в густой толпе солдат и матросов, — сходим ко мне!
— Ой, что ты!
— А почему нет?
— Там у тебя мама.
— Так что?
— Ну все-таки…
— Пошли! — И он привел ее домой, не испытав почему-то никакого смущения перед родителями. — Вот, — сказал просто, — познакомьтесь…
«Ах, вот оно, оказывается, что!» — улыбнулась Ирина Павловна и щелкнула Сережку по носу:
— От матери скрыл…
Она увела Анфису, робкую и немного растерянную, в другую комнату, а отец, по-прежнему улыбаясь, все грозился.
— Вот обожди, — говорил, — там из тебя офицера сделают, не до девчонок будет, коли заниматься начнешь…
Анфиса вышла из комнаты матери совсем другая: робость исчезла, она уверенно села в кресло; Ирина Павловна умела разговаривать с людьми так, что они чувствовали себя в ее доме легко и свободно, и Анфиса, выбрав момент, шепнула:
— А какая у тебя мама, Сережка, хорошая!
— Ну вот видишь, а ты боялась идти, — обрадовался он за свою мать, благодаря ее в душе, и гордо добавил: — У меня и отец хороший…
Рябинин в одних шерстяных носках расхаживал по коврику, остановился около девушки, подмигнул:
— Ничего, — сказал он, — отец-то? — И засмеялся.
Стало совсем легко. Анфиса сразу как-то вошла в эту семью, по-детски наивно подумала: «Век бы не ушла отсюда…» Ирина Павловна накрывала на стол, говорила девушке:
— Сидите, сидите, я сама…
Прохор Николаевич занял место рядом с Анфисой, спросил:
— Так, значит, штурманское отделение? — и тут же похвалил выбор профессии: — Это замечательно, правда, спать в походе мало придется, но зато интересно… Настоящая женская специальность! — И опять засмеялся, сказав при этом: — А вы-то чего хохочете? Действительно, это самая деликатная из всех морских профессий. Вот уж боцманом женщине быть, прямо скажем, трудновато. Хотя… стоп, стоп! Я помню…
И он рассказал историю про одну поморку из Колы, служившую боцманом на одном из кораблей частного предпринимателя Спаде. Закончив рассказ, посмотрел на часы, сказал:
— Ирина, ну-ка, включи радио, сейчас приказ, наверное, передавать будут…
В репродукторе послышались мелодичные позывные, и далекий голос диктора возвестил: «Приказ Верховного Главнокомандующего… Войска Карельского фронта, преследуя немецкие войска, пересекли государственную границу Норвегии и в трудных условиях Заполярья сегодня, 25 октября, овладели городом Киркенес — важным портом в Баренцевом море. В боях за овладение городом Киркенес отличились…»
— Ну, — сказал Прохор Николаевич серьезно, — давайте чокнемся. Сначала за тех, кто сложил под Киркенесом свои головы!..
Наступил день прощанья. Он был пасмурный и ветреный. Дым из паровозной трубы относило вдоль перрона, разбрасывало над головами людей в рыжие клочья. Анфиса, грустная и задумчивая, все время придерживала свой беретик. Сережка зажимал в зубах ленты бескозырки.
Никольский, словно постаревший за эти несколько дней после повреждения катера, сказал:
— Будем прощаться, мне надо идти. Ну, желаю!..
Они пожали друг другу руки. Когда старший лейтенант повернулся уходить, лицо у Сережки как-то странно сморщилось. Он долго смотрел в спину офицера, с которым целый год простоял на одной палубе, следил жадными глазами, как Никольский теряется среди пассажиров и провожающих.
Потом вдруг крикнул:
— Глеб Павлович! — и бросился его догонять.
192 
