53 
— Врешь! — сказал Олави, свободной рукой выдергивая из ножен пуукко, но сильные пальцы стиснули ему запястье, и нож выпал. Солдат дернулся всем телом, нога его задела котелок, и грибная похлебка вылилась на раскаленные угли. Костер задымил, стало темнее, и в ноздри ударило одуряющим запахом пищи. Дезертир чуть не заплакал от обиды; в этот момент ему казалось, что умереть, пожалуй, не так уж плохо, но только… зачем голодным?
Олави рванулся снова и понял, что попался в крепкие руки. Заскрежетав от досады зубами, он шагнул вперед, невольно подчиняясь толчку приклада, потом упал на землю и решил: «Не пойду». Тяжелый, словно налитый свинцом, кулак опустился ему на лицо. «Жена моя, дети!» — пронеслось в голове, и, поднявшись и отплевываясь кровью, он вяло побрел в гущу кустарников…
В низком полуосвещенном помещении, куда его привел матрос, Олави снова стал сопротивляться. Он ударил кого-то сбоку и, падая на пол, успел вцепиться зубами в шершавую руку человека. Вцепился и, как волк, не разжимал зубов до тех пор, пока ударом приклада из него не выбили сознание. И тогда в меркнущей памяти снова встали милые лица жены и детей.
— О-о-ох! — протяжно застонал он, а Саша Кротких, зажимая пальцами прокушенную руку, крикнул: — Свяжите его, гада, и на замок, пока не вернется Никонов.
Никонов и Осквик вернулись поздней ночью, голодные и довольные. Они сразу прошли в подвал, где топился очаг, — актер поставил на огонь кофейник. Никонов, стягивая с ног узкие сапоги и морщась от боли в мозолях, внимательно выслушал доклад Саши Кротких, потом сказал:
— Зачем ты его избил?
— Та он мне руку прокусил, собака худая!
— Мало тебе. Ты бы еще нос подставил… ну ладно, веди его сюда, посмотрим… — И, повернувшись к Осквику, добавил по-норвежски: — Черт знает, кто он такой, может, и лазутчик, а может…
Матрос ввел пленного. Никонов испытующим взглядом оглядел жалкую, оборванную фигуру солдата, заметил, что тот небрит уже, наверное, с полмесяца, а когда глянул ему в глаза, то похолодел даже — такая страшная ненависть и злоба светились в глазах этого человека.
— Развяжите ему руки, — сказал он, расставляя на столе плоские егерские кружки из цветной пластмассы.
— Нельзя, командир, — возразил Саша Кротких, — это такая сволочь, что от него всего ожидать можно…
— Я тебе сказал — выполняй.
— Мне-то что, — недовольно отозвался матрос, стягивая с рук пленного прочную удавку «пьяного» узла.
Финский солдат пошевелил пальцами освобожденных рук и, сверкнув глазами, посмотрел в провал черного окна — там виднелись крупные звезды, раскачивались стебли можжевельника…
— Наливать? — спросил Осквик, снимая кофейник с огня.
— Наливай, — ответил Никонов, — и этому налей тоже. А ты, Саша, позови сюда Хатанзея — он по-фински знает… Ну ты, как тебя, Суоми, садись, гостем будешь.
— Суоми, — тихо повторил Олави и, взяв протянутый стакан, выплеснул кофе в лицо Осквику, потом смахнул со стола лампу. Никонов успел перехватить его рукой, когда он уже бросился в окно. На крик прибежали люди, и Никонов спокойно наблюдал, как несколько человек не могут справиться с этим жилистым финским солдатом.
— Я же говорил, — сказал Саша Кротких, — что от него что хочешь ждать можно…
— Посадите его сюда! — велел Никонов.
Олави сел на прежнее место к столу и вдруг сказал по-русски:
— Попадись вы мне раньше… я бы вас… — и он взмахнул рукой, словно выдергивая из ножен пуукко.
Сдерживая ярость, Никонов спросил:
— Ты чего такой злой?.. И рваный, грязный… Мы тебе жрать предлагаем, а ты… Так поступают только звери…
— И финны, — закончил Олави, переводя дыхание и вытирая со лба струйку крови, быстро бежавшую к подбородку. — Мне от вас ничего не надо. Одну пулю — и все!
— Уж чего-чего, а пулю-то получишь, — посулил Кротких.
— А ты молчи, не твое дело! — прикрикнул Никонов. — Иди отсюда, все уходите. Оставьте нас одних.
Все ушли. Никонов взял кофейник, снова наполнил кружку Олави.
— Пей, — резко предложил он, — и рассказывай… Что ты здесь делал?
Олави вскинулся снова и, плюнув в лицо Никонова, выкрикнул:
— Пулю!.. Одну лишь пулю!
Никонов смахнул рукавом плевок, сказал с ледяным бешенством:
— Так, значит, говоришь, пулю тебе? Так и быть, по блату устрою…
Рванул парабеллум и — прямо в лоб, этот грязный исцарапанный лоб.
— На! — сказал он, только выстрела не было, слабо щелкнул курок.
53 
