ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Ной, ты ошибаешься, — неуверенно пролепетала Дженнифер, отводя глаза. — С Марком мы расстались по-доброму.

— Вот уж не поверю, — возразил на это Ной. — Ему нужно было постараться, чтобы ты расплакалась, ты не относишься к тем женщинам, что льют слезы по пустякам, — убежденно произнес он.

— У любого человека бывают минуты слабости…

— Но у каждой такой минуты слабости есть своя предыстория, — парировал Ной. — И ты мне сейчас расскажешь, что же заставило тебя плакать.

— Я не считаю возможными обсуждать с тобой многое, что касается моей жизни, Ной. Ты должен это понимать. Нас больше разделяет, чем сближает. Сейчас мы вместе и нам хорошо, но этот период быстро закончится. А именно тогда, когда ты заберешь от дедушки и бабушки своих детей. И никто не знает, что будет дальше. Неделя — это, согласись, короткий срок, — констатировала Дженнифер.

— Не желаете выпить? Могу предложить яблочный сок, имбирный эль, холодную воду, — радушно прервала их диалог официантка.

— Нет, спасибо, — недовольным тоном отозвался Ной. — Скажи мне, Дженнифер. Ты ведь уже все решила, да? Что бы я ни предпринимал, ты не будешь со мной. Я прав? — сурово спросил он.

Дженнифер нервно облизнула губы и опустила глаза. Это стало исчерпывающим ответом на вопрос Ноя.

— Напрасно ты думаешь, что я плакала из-за того, что мне якобы сказал Марк. Нет, Ной. Это не так. Марк принял мои доводы спокойно. Меня даже поразила его смиренность. Он больше не думает о том, что мог бы иметь других здоровых детей — со мной или без меня. Его не волнует больше плохая наследственность с моей стороны. И еще Марк признался, почему тогда ушел от меня. Он был уверен, что не нужен мне. Это была целиком моя вина. Я заставила его думать, что Коди для меня превыше нашего брака, — с трудом призналась Дженнифер. — После смерти Коди он несколько раз порывался вернуться ко мне, однако я всякий раз оставалась одна. Не могу сказать, что мы не любили друг друга. Любили. Но, видимо, недостаточно сильно. Но если для меня Коди был всем, то Марк не мог смириться с таким положением дел. Он хотел быть не только отцом, но и мужем.

— Болезнь и смерть ребенка — это самое суровое испытание для супругов. Не все семьи могу пройти его с честью. И теперь не имеет смысла анализировать, по какой именно причине распался ваш брак. Это могла быть и невымытая тарелка, не выброшенный мусор. Ты можешь винить себя, что поставила Коди на первое место, не уделяла мужу достаточного внимания, однако и ему, я уверен, есть в чем себя упрекнуть. Если бы вы хотели быть вместе, то смогли бы преодолеть это. Но вы позволили разрушительным обстоятельствам возобладать и решить все за вас. Я же так не могу. Теперь я стремлюсь руководствоваться единственным принципом: ничего не кончено, пока я не опустил руки. Если ты захочешь изменить свою жизнь, Дженни, рассчитывай на мою помощь, — твердо произнес Ной. — Когда борешься за человека, полумеры недопустимы. Я потерял Белинду задолго до того, как она исчезла из жизни моих детей. Я никогда и не знал толком свою жену, хоть и любил ее безумно, спал с ней в одной постели, ел за одним столом, болел за нее, искренне веря, что был ей хорошим мужем. Но я ошибался. Видел перед собой не живого человека, а существо, которое мое воображение наделило набором желаемых признаков. Я внушал себе, что у Белинды просто не может быть никаких рациональных причин для уныния, отчаяния, депрессий. Ведь она по всем статьям считалась благополучной женщиной и просто обязана была чувствовать себя счастливой. А если этого не происходило, то ее взбалмошность становилась единственным удовлетворительным объяснением.

— Чего именно ты не сделал, желая ей помочь? — спросила Дженнифер.

— Не предпринял ни одной действенной попытки, чтобы ее понять. И еще мне следовало предоставить ей свободу, как только она впервые попросила меня об этом. Быть может, это дало бы ей импульс принять жизнь такой, какая она есть, а не страдать, опасаясь выдать свои чувства…

Дженни с сочувствием положила ладонь на его руку.

— Мы не планировали иметь третьего ребенка, — тихо признался Ной. — Когда Белинда узнала, что опять беременна, она выразила желание сделать аборт, и родители поддержали ее. Я же не мог позволить ей пойти на это. Не только из-за мужского самолюбия, но я испугался — прежде всего, за Белинду. Это стало бы поводом для ее последующего самобичевания. Поэтому я запретил ей даже думать об аборте и надеялся, что она поблагодарит меня со временем. Ведь Белинда всегда была фантастической матерью, не напрасно Тимоти по ней так скучает. Однако с каждым днем ожидания рождения нашего третьего ребенка Белинда погружалась в себя. Стала замкнутой, на все мои попытки выяснить, что ее гнетет, отделывалась неубедительными отговорками, что все в порядке. И меня это в конечном итоге устраивало. Я же был уверен, что должен напряженно трудиться, чтобы обеспечить благосостояние своей растущей семьи, поэтому со спокойной совестью отправлялся каждое утро на работу, а возвращался, когда младшие уже спали. Белинда все эти годы охраняла мою уверенность в собственной правоте. До того самого рокового дня, когда плачущий Тимоти позвонил мне в офис и сказал, что Роуди некому успокоить… Я видел, как изменилась Белинда после рождения Роуди. Она стала чуждаться не только меня, но и детей. Только тогда я обеспокоился по-настоящему. Доктора выписали ей какие-то таблетки, утверждая, что стресс, связанный с родами, нередко вызывает подобные симптомы. А я даже не знаю, принимала ли она их.

  30