27

Для кого война минует – лишь воспоминанием. Крута гора обминчива, лиха беда избывчива, – и лет ли через пять, через десять, отсохнет проклятая, начисто. А от тебя, кто оставил там руку, ногу, иль перетравил навеки себе нутро газами, или свет отнялся от твоих глазонек, – от тебя она уже никогда не отступит, раньше ты сам уберёшься из жизни. Так и врежется тебе тот хуторской садочек, где ты, кровоточа из локтя, своё предлокотье левое последний раз понянчил. Или высокие кущи чужой задалёкой деревни Брусно-Ново, какой тополь повыше, какой пониже и круглей, – а больше ничего в жизни ты никогда не увидишь, это последнее, так и стоит, а всё прочее вокруг по догадке.

И потом протрясёшься ты на телегах и по вагонам, проелозишь, провыстонешь на лазаретных койках, вот и в Питере пасмурном, где никогда побывать не грезил, и месяцами многими тебя ещё гоняют по лазаретам, – и теперь, когда срок подходит домой – обрубком или незрячим, уже не тот ты работник и муж не тот, ещё как тебе век дозлыдневать? – достигает слух, что через Германию доставлен к нам какой-то Ленин, говорит по-нашему, и с ним же ещё нашлись какие-то тут, – и кличут они: кончать войну, замиряться с немцем, без одоления, просто так, ни на чём. И из Питера, кто тут по улицам с папиросками шастает, другого дела не знает – ни на фронт ни один, нет!

Вот это та-ак! Вот это – одурачили нашего брата. Горько – аж дышать невмоготу: значит, нас перекалечили и побили – и кому это? Мы теперь в обрубках – а вы гулять?

Всю Фомину неделю сгуживались, и сестры многие способили, и врачи. А нынешним воскресеньем – все инвалиды войны, какие в Питере содержатся, – собирались.

Одни – к Казанскому собору, и там была инвалидная сходка, большое толпище. Говорили речи: войну затеяли – так надо кончать по правде, немца – добить, за всех убитых, за всех газом травленных и за наши раны. Чтобы второй раз больше он на нас не полез. Держали речи – и даже 13-летний малец, слава Богу целый, а уже георгиевский кавалер.

А потом, кто мог идти, поздоровей, – пошёл пешком, кое-как шеренгами, а кого сестры держали под руки, а кого – со всех разных лазаретов обвязанных, и уже выписанных ампутированных, со сборных пунктов – повезли на линейках придворно-конюшенной части, и на грузовых автомобилях и на легковых даже, – и все к Таврическому дворцу. Поперёд калечных и перебинтованных рядов, лиц в ожогах и лиц слепых, – шли три военных оркестра и играли, подбадривая и калек и зрителей. И кому было чем держать, те несли, в пеших рядах или с линеек: „Слава павшим. Да не будет их гибель напрасной.” – „Война за свободу до последнего издыхания!” – „Ленина и компанию – обратно в Германию!” – „Здоровые, замените больных в окопах!” – „Посмотрите на наши раны, они требуют победы.” – „Пересмотрите законы о пенсиях.” И опять: „Верните Ленина Вильгельму!” – „Долой Ленина, он позорит Россию.”

И ещё успели подвезти с Финляндского вокзала только что прибывших увечных из плена: они свои увечья и болезни протаскали через скудные немецкие лагеря, и подо зверством их.

На улицах перед шествием обнажали головы. Глаза в слезах. Какая-то женщина в жалевом чёрном с плачем упала на колени. На углу Литейного рабочая толпа плескала в ладоши калекам.

У Таврического, как положено, на крыльцо выходит речевитый встречать. Моложавый, белобрысый, а ряжка наеденная. Член Исполнительного Комитета Скобелев:

– Народ, сумевший вырвать с корнем гнилое дерево русского царизма, – возьмёт и судьбы страны в свои руки. Пролетариат не позволит… Но вместе с вами мы будем поддерживать и Временное правительство, потому что до сих пор оно выполняло свои обещания, данные в известной программе…

Офицер-инвалид снизу из-под крыльца тут и спроси:

– Мы пришли выяснить тактику Ленина и ваше отношение к ней.

Скобелев:

– Мне легко говорить с вами, потому что я не сторонник тактики Ленина. Уже 14 лет я против него борюсь. Но позвольте высказать наше мнение: всякий гражданин свободной России имеет право свободно выражать свои мысли. На вашем знамени мы видим: Ленина обратно в Германию, долой Ленина. Это, товарищи, неправильно. Мы должны отнестись терпимо и к его мыслям, всякий волен говорить что хочет, а у нас есть своя голова на плечах.

Стал над толпою инвалидов вскручиваться шум:

  124