13 
Именно такой лёгкости и не хватало Нахамкису, тяжеловесу.
Совещание Советов, из-за обилия фронтовых делегатов, убедительно пошло в пользу продолжения войны (правильно он сделал, что перескочил) – никто не сбивал, кроме немногих большевиков. Но и большевики не посмели тут ясно выразить, чего ж они хотят, и Каменев, и Ногин: вот будет всемирное восстание пролетариата и кончится война, – а если не будет?? Этот пропуск заметило всё Совещание, и простаки в шинелях.
Но и видно же было, как Церетели безмерно преувеличивает „победу над буржуазией” – декларацию правительства 27 марта, и какое теперь с ним достигнуто единство. Он даже так оппортунистически поворачивал, что на узко-классовых интересах стоят лишь „некоторые круги буржуазии”, они и „толкают” Временное правительство, а само правительство вот сделало решительный шаг по пути, указанному демократией, и отказывается от имперских намерений. Но – wer A sagt, muss auch В sagen . И не оставалось теперь Стеклову другой линии на Совещании, как поддержать Церетели: да, поражение на фронте было бы концом русской революции. Он выступил в прениях – 5 минут, рядовой оратор, это не лидер и не докладчик, но и в 5 минут успел: что Церетели блестяще развил аргументы, что мы побудили правительство сделать шаг значительной важности, мы стали – колоссально ответственная сила, а резолюция Каменева – всего лишь общая схема интернационалистических принципов, но не даёт ответа на наболевшие вопросы сегодняшней минуты.
Мог он рассчитывать, по крайней мере, что нейтрализовал Церетели относительно своего доклада? (Всё же он попробовал не напечатать в „Известиях” речь Церетели, а только когда тот пожаловался в ИК.)
Такая спешка и перегрузка была у головки ИК, что не проверяли у докладчиков заранее ни содержания, ни даже тезисов, на это Стеклов и рассчитывал. А тут – как раз безфракционность помогла: тезисами не должен был делиться и ни с кем. Но, однако, Исполком стал уже настолько предусмотрителен, что по каждому главному докладу заранее утверждал будущую резолюцию, которую в зале и проведём. И проголосовали резолюцию, что правительство „в общем и целом” заслуживает поддержку „постольку поскольку”, стекловская же собственная формула! – но тем связали Стеклову руки: эта резолюция была – совсем не то, что он хотел говорить, и как он хотел ударить. Ему самому оставалось решить: говорить ли всё, как жгло его?
И он решил, что – да. Резолюция – связывала, но в стране, но в Петрограде не было равновесия, правительство не годилось никуда, не стояло на ногах. Резолюция – связывала, но можно так горячо построить доклад, что Совещание само отвергнет резолюцию – и повалит дальше вперёд, за докладчиком! Сам доклад, весь простор манёвра – оставался за ним, а там – как удастся, куда вытянет. Но – тряханёт он и зал, и Исполком! А горячности ему не придумывать: она всю войну не утихала, клокотала в широкой груди Нахамкиса, затаившегося под корой снабженца Союза городов лишь временно. Эта горячность вот недавно гнала его перо, когда он писал для „Известий”: „Ставка – центр контрреволюции”, „Генералы-мятежники”. Эта горячность напрягала его брови, когда кто-нибудь при нём только называл имена Гучкова или Милюкова. Он верил, он знал, что плетутся, плетутся контрреволюционные интриги – в каждом армейском штабе, и в каждом обывательском подпольи, и в самом сердце правительства, – и он часто произносил в Исполкоме, и перед военными делегациями, и перед случайными группами слушателей – одну и ту же фразу, которая может быть станет такою же знаменитой в русской революции, как дантоновские во французской: „Совет не сложит оружия, пока не добьёт контрреволюцию!” (А если бы даже не было её – то для раската революции её надо было травить.)
Так что ж, вслед за докладом Церетели, что правительство послушно-хорошее, – теперь предстояло ударить по нему, что оно враг?
Неизбежно так!
Но это будет и речь его жизни. Тут он может взять реванш, и вернуть себе лидерство.
Исполком будет в ярости! – но бессильной, если увлечь зал!!
Он готовился к докладу по кускам – но даже и не готовился: всё нагорело, плавится в нём – и само польётся. Всё, что нам грозит – и что грозило, и что было. Это особенно важно: как было. Рассказать! Ведь никто не знает. Только оживляя раннемартовские дни, он сам является во весь размер. Пришло в голову: показать собранию этот клочок чуть не обёрточной бумаги, на которой крупными буквами он написал свои исторические 9 пунктов для правительства. Прежде, чем „отношение к Временному правительству”, надо было объяснить, как он создал это правительство.
13 
