205 
Не только настрявшая всем „решительная победа”, ненавистный лозунг войны до конечной победы, но какая война – не своя собственная, а мировая ! – и её тоже до решительной победы!? до последней победы английских сипаев в Месопотамии, итальянцев в Каринтии и перехода французами Рейна? И стремление к такой победе от революции ещё усилилось?? – вот что резало! Сумасшедшие! Обезумелый Милюков! что они писали??
Церетели остановился не только ошеломлённый, но зажатый душой, но больно пристыженный как соучастник этого позорного документа. Он – громче всех обещал и пленуму Совета, и Всероссийскому Совещанию (и на том громил Нахамкиса), и всей России, что с правительством сговорились, оно уже не отклонится от избранного пути, что будет „хорошая нота”, – и как же теперь вот этот кошмар объявить революционному народу? Да всех нас и разнесут!
Чхеидзе за столом подхватил голову руками и сидел вылупив глаза.
Все напряглись, исказились, все понимали.
Дочитывал с ещё большей тревогой. А там катило бесстыдное – „вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении союзников”, – то есть принятые Николаем Вторым!… И – ещё раз „победоносное окончание войны”, и – ещё раз „в согласии с нашими союзниками”, и как последние гвозди в крышку гроба – „гарантии и санкции” , которых нужно добиться демократическим союзникам!
То есть – ничего подобного!! То есть – ничего и близко к тому, о чём уговаривались, в чём весь смысл социалистических идеалов мира, циммервальдского понятия о мире и войне! Просто – как насмешка, как плевок в лицо! Русская демократия, первая в мире, уже возгласила отказ от империалистических целей – и снова на неё нахомучивали их же?
Церетели с растерянностью, со стыдом, но и с румянцем грузинского гнева смотрел на товарищей. Он был мучительно уязвлён: он так заранее детски радовался успеху с этой нотой! И уже Совет обращался к общественному мнению западных стран, чтоб они тоже давили на свои правительства, чтоб они имели такой же успех над своим империализмом, – и теперь такой позор?
И в виде глумления подавали нам как выполнение наших же требований??
Так остановить!! Остановить ноту!!!
Поздно. Тут догляделись до даты: она телеграфно сообщена всем русским послам – 18 апреля – вчера днём – в день 1 мая! – за спиной торжествующего народа! – пока мы все ликовали, а дипломатия гнала свою чёрную депешу.
Но – тогда утром? Почему – утром сегодня они нам не сообщили? – почему только поздно вечером 19-го? Это уже негодяйство! – они подстроили на такой день, когда нет газет, и можно затянуть неведение!
Уж и не спрашивай: почему вообще не показали ноты советским заранее?
Окостенелый в той же позе Чхеидзе сумел через сжатые зубы сказать только:
– Милюков – это злой дух революции.
А другие вскрикивали раздражённо, с бранью, с негодованием.
Да! Если бы Милюков специально хотел вызвать разрыв между Советом и правительством – он не мог бы найти лучшего средства.
Это значит – он выкрадывал реванш за своё поражение 27 марта!
Остановить печатание в газетах?? Можно, но бесполезно, это уже ничего не изменит, нота пошла.
Тем временем подошли Либер, Войтинский, неизменный Богданов – и требовали читать для них. Да и для самих себя надо было повторить. Ещё раз прочёл вслух Церетели. Гудение негодования становилось громче. Ещё раз прочёл Богданов. Кричали, и не только левые:
– Провокация!
– Вызов!
И если бы Ираклий Церетели был бы сегодня всё тот же пламенный студент-первокурсник, который с надрывом горла 11 лет назад с думской трибуны бросал вызов Столыпину, – он сейчас не сдержал бы своего гнева, а как вождь ИК и Совета – вызвал бы взрыв бездны, – и с завтрашнего утра закипела бы русская революция, какой ещё не видели. Но после 6 лет Александровского централа и 5 лет сибирского поселения – это был уже совсем другой Церетели, не поддавчивый слепому гневу. В перечитываниях он сейчас искал не усилить то, что взрывает, а – знаки смягчающие, успокаивающие, даже может быть оправдывающие?
И – находил. Да, были там и вполне положительные куски фраз.
Во имя общих интересов революции – надо было держаться умнее этого глупого злого Милюкова!
И когда все заругались и закипели сильнее прежнего (а Чхеидзе сидел такой же окостенелый, после смерти сына он часто впадал как бы в летаргию, и полчаса мог сидеть, если его не тронут) – Церетели нашёлся отозваться и так:
205 
