427 
Уже он достаточно отошёл от тона приветствия. Но на душе так горько, так обидно,— и теперь ещё прямей:
— Вам, представителям фронта, я должен сказать: моё сердце и душа неспокойны. Тревога охватывает меня, и я должен сказать открыто, какие бы обвинения ни бросили мне в лицо, и какие бы последствия отсюда ни проистекли...
Это есть в нём! — бесстрашие кинуться вперёд (ну, может быть, прижмурив глаза перед столкновением):
— Так, как дело идёт сейчас, оно дальше идти не может! Так — дальше спасать страну нельзя!
Зал замер. Страшно сказано — и может быть непоправимо? Тут надо — маленькое разрежение:
— Большая часть вины за это лежит, конечно, на старом режиме. Сто лет рабства не только развратили старую власть и создали из неё шайку предателей, но уничтожили в самом народе сознание ответственности за судьбу страны. И в настоящее время, когда Россия идёт смелыми шагами к Учредительному Собранию, когда она стала во главе демократических государств, — вся ответственность за судьбы государства целиком и полностью падает на плечи всех.
Это ведёт артистическая интуиция: сколько надо разредить обходным полукругом, и когда переходить опять на главную стезю:
— Товарищи солдаты и офицеры! Может быть, близко время, когда мы скажем вам: мы не в состоянии дать вам хлеба в том количестве, какого вы ждёте, и снаряжения, на которое вы имеете право рассчитывать. Но! — сразу верно направить их: — Это произойдёт не по вине тех, кто два месяца тому назад взял на себя ответственность перед судом истории. Процесс перехода от рабства к свободе не может протекать в форме парада...
Как смело, отчётливо сказано! Но люди ещё не способны такое вместить...
— ... как это бывало раньше.
И тут — запутался язык, пошли невыразительные фразы: целый ряд недоразумений... взаимных непониманий... на почве которых дают пышный цвет семена малодушия и недоверия... превращение свободных граждан в людскую пыль... („людскую пыль”, удачное выражение, он тоже заимствовал из какой-то газетной передовицы). Не так легко даже испытанному оратору вырваться к безоглядно прямым словам, как можно сказать только с глазу на глаз кому-нибудь...
И вдруг — опять эта отчаянная несущая лёгкость, она уже столько раз выручала:
— Если же мы, как недостойные рабы, не будем организованным сильным государством, — то наступит мрачный кровавый период взаимных столкновений. Каждый из нас, от солдата до министра, и от министра до солдата, — должен поставить служение общему выше частного!
И вот — так легко-легко стало выбросить бомбу из груди, оратор как будто не стоял на этой земле и не зависел от людей:
— Товарищи! Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас старая ненавистная власть. Вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала! Почему же у вас нет терпенья теперь? Сколько веков терпели под самодержавием, а теперь не хотим терпеливо дождаться Учредительного Собрания? Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов???
Не просто молчали — шевельнулись. Страшно шевельнулись!
Но знал себя Керенский: когда приливает глубокое чувство — отваливаются все политические расчёты, а только хочется выразить это чувство! и это даже оправдывается лучше всякого расчёта!
— Товарищи, я не умею и не знаю, как народу говорить неправду. И как от народа скрывать правду.
А все — молчали...
И он замер — в жуткой, жуткой паузе. Опять-таки интуиция подсказывала, что — не он должен произнести следующее слово.
И так весь зал продолжал повисать в леденящей паузе.
И верно: пришла помощь со стороны. Один молоденький солдат, не выдержав этого молчания, — вскочил и закричал:
— Да здравствует гордость России!
Об именно ли гордости самой России или о Керенском он крикнул, кто как понял, — но всё же захлопали. И так — пронесло мимо главной скалы. И Керенский подхватился в быстром течении — увлечённый, и отречённый, и жертвенный, и даже сам изумлялся своему измученному голосу:
— Я пришёл к вам потому — что силы мои на исходе. — И в эту минуту он так и чувствовал, что да, совсем на исходе, может не хватить договорить речь: — Потому что я не чувствую в себе прежней смелости, у меня нет прежней уверенности, что перед нами — не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане!
427 
