179 
– Потому что закон обеспечивает честь и достоинство каждого. Закон, стоящий выше всех! – Ободовский снова загорячился. – А при монархии – какой закон, если монарх может перешагивать закон?
Ольда Орестовна зябко повела плечами (оба так легко охватывались бы одной рукой!), но позицию держала:
– А закон – разве безгрешен? Всегда составлен провидчивыми умами? В рождении законов – разве нет случайности? И даже перевеса корысти? Личных расчётов? Dura lex sed lex – это дохристианский, весьма туповатый принцип. Да, помазанник, и только он, может перешагнуть и закон. Сердцем. В опасную минуту перешагнуть в твёрдости. А иной раз – и в милосердии. И это – христианнее закона.
– Ап-равдание! – подёрнулся, отмахнулся инженер над блокнотом. – С такой формулировкой и любой тиран охотно переступит закон. А кстати, тиран – чей помазанник? Дьявола?
Если вырвалась – и горит, бежит по рукам, по локтям – это она?
Да! Она!! Да, конечно!
Но ни голос, ни связь доводов Ольды Орестовны не продрогнули:
– Тиран в том и тиран, что переступает закон для себя, а не властью, данной свыше. У тирана нет ответственности перед Небом, тут и отличие его от монарха.
Ну, если серьёзно упоминается в споре Небо как действующая историческая сила – то о чём остаётся разговаривать?
– Но мы не случай тирана разбираем. Республика тоже может расколебаться до смуты и гражданской войны.
Зазвонил, наконец, телефон, и всё решилось.
– Андрей Иваныч? – высунулись дамы из той комнаты.
– Мой Дмитриев, наверно, – сворачивал блокнот Ободовский.
Евфросинья Максимовна из коридора:
– Пётр Акимыч, просят – вас!
Ударило алым по лицу Веры. (Андозерская не видела её, а – видела).
Ободовский взметнулся туда. Никому не интересно, но услышался его заволнованный голос:
– …Да, но простите, здесь уже поздно, теперь ни к че… Тогда завт… Что?… Что?!… Что-о???…
Дамы высунулись опять, а за ними возвысился и приват-доцент.
– …На Большом Сампсо…? А где вы сейчас?…
Ободовский отнял трубку и с бровями смятенными, голосом недоуменным? или горестным? или радостным? – спросил вдоль коридора:
– Вы знаете, господа… Как бы не… Кажется… Началось!
Началось?!? Ну мало ли что могло начаться: отливка орудийного ствола, хирургическая операция, тяжёлые роды, наводнение Невы, война со Швецией, – нет!! Все до единого одноминутно однозначно безошибочно уверенно поняли это безличное слово как удар басового колокола: НАЧАЛОСЬ!!!
Что ещё другое могло начаться?!
И кто же теперь в силах уйти? Как же теперь по домам разойтись, не узнав, не поняв?
– Он – далеко?
– За Гренадерским мостом.
– Так зовите! Зовите его сюда!!
Все – оставались.
НАЧАЛОСЬ!!!
26
Теперь в столовой все объединились – или разъединились – как на вокзале, ожиданием поезда.
Общего ли? Не с разных ли сторон и в разные?…
И как при вокзальном ожидании сбиваются мысли, не собираются на связном разговоре, успеть бы только себя проверить, всё ли твоё с тобой, если поезд подкатит вдруг, – так и в шингарёвской столовой сейчас восьмеро гостей не занимали друг друга, пренебрегли обычаем посверкивать зубами, побрякивать языком, коль свёл их случай лицами друг ко другу.
А ушли в ожидание. Или глазами проверяли своих.
Ведь – близко! Ведь скоро. У входа…
До Гренадерского моста, да мост, да мимо гренадерских казарм, да по Монетной – кварталов десять?
И как на вокзале одни проводят последние минуты непринуждённо, благодушно или деловито – читают газету, сидят в ресторане, в почтовом отделении, а другие не усиживают даже на пассажирских диванах, но чемоданы пододвинув к выходу, сидят на них, а третьи и вовсе не в состоянии сидеть, когда поезд уже объявлен, и беспокойно ходят по залу, мотаясь перед глазами всех.
Так и младшая из дам-активисток, в тёмно-зелёной блузе с бурыми всплесками, найдя изломанный путь в обход стола, но с достаточною проходкой, напряжённо и непрерывно по нему ходила, точно в одном месте изламывая направление, точно в тех же паркетных клетках разворачиваясь. Головою опущена, она никого не видела, углублена в своё молчание, но кажется не молчала, а что-то говорила ритмически, про себя или шёпотом:
- Народу русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!
- …Кидаю семена. Прошли века терпенья…
А старшая не ходила, не дёргалась, сидела с выражением удовлетворённым, почти радостным: поезд не опоздает, билет у неё в кармане, место – хорошее. Или даже злорадостным: к тем, кто не верил в расписание, ждал задержки поезда на семафорах и стрелках, а теперь и вещей не соберёт.
179 
