408 
И какой же выход? Просить милости? У фабрикантов? У властей? Жертвовать призывниками? уволенными?
В том и дело, что это не выход. Правильно срублено было, неправильно, – а теперь только вперёд!
В борьбе выход – только вперёд!
Но точит шашень виновную грудь, про себя только знающую вину: ах, Санька-Санька, погорячился!
__________________________
Тяжёлые-тяжёлые ноги. И мокрые.
И не доспано, и в брюхе пустовато. Поесть бы уже. Литовская… Гельсингфорсский… Казармы Московского полка. Мимо Эриксона побыстрей, тут всё-таки могут узнать… И на Эриксоне объявление то же… Каждый переулок тут знаешь, не читая. Каждый двор, не заглянув в подворотню.
А вот почему ещё тяжко так. Не потому что ты, председатель Всероссийского Бюро ЦК, может быть, ошибся, и какие это будет иметь последствия для партии и даже для всей России, а: просто закрытые заводские ворота. Для рабочих – закрытые. И закрытые – тобой. Рабочим.
Ещё не знал никаких социалистов, ещё не прочёл ни одной брошюры, а уже грезил: эх, кабы Бог послал мне стать вольным мастеровым! к станку бы приобчиться! тогда б нигде не пропал. И с этой надеждой – в Вачу, и в Сормово, и на Невский судостроительный (набавляя года себе в паспорте), и на Семянниковский, – да сбили: послали гайки умечать в лоб старикам, сознательность им передавать. И уволен по чёрному списку. И покатился, покатился в революцию, в тюрьмы, как будто вниз и легче, а мечта всё равно тянет наверх: стать металлистом первого класса! рабочим быть – и до гробовой доски!
И вот есть уши, глаза настороже. И ноги ходучие. И голова варкая. А руки – руки всего главней. И лучшие дни твои – не в стачках, не в комитетах, не на демонстрациях, не в эмиграциях, – а когда входишь во всё это шумно-весёлое зубчатое, шестеренчатое, червячное, коленчатое, и каждое движение понимаешь, и его приспособляешь, и от стариков слушаешь себе простые похвалы, а потом и от мастеров, – вот когда ты на своём истинном месте! И по субботам ссыпаешь в карман весомые, какие бывают только честно заработанные, денежки.
Потом – среди токарей немецких, французских, английских. Не тот Интернационал, какой собирается в манишках на конгрессы, а вот этот – коренной и основной, в цеховых проходах – в блузах, куртках, гетрах, в пятнах масла, ботинками по стружкам, что ухом не схвачено, то досмотрено глазами, и с гордостью идёшь по Вемблийскому заводу, first turner, рабочий-механик, в общем – славный мастеровой всемирного отечества. А другим – ворота закрыл. Это – как?
Ну, наконец, Бабурин переулок. Где тут чайная эта? Волк выедает, так жрать приспело!
Тёплые запахи чайной – капустой, мясом, луком жареным, хлебом ещё тёплым, – ух, хорошо! Пальто тут не снимают, шапку – на колени. Тут уже, нет? Где? Вон, у стенки подальше, юркоглазый, лицо довольно дураковатое, Каюров. К нему. А пока глаза сами – на подносы, по столам, – что тут едят? Котлеты с картошкой. Макароны с мясом. Солянку. Гуляш. Взять побольше, не скупиться. В такой день да голодный – всё дело прогрохаешь.
– Здорово.
– Здорово.
Каюров – так себе мужичишко, искоренённый, росту среднего и модельщик не выше: не ремесловит. Но – резок, на горло кинется. Горлан – ничего.
О том, о сём – громко. За столами – свои разговоры, еда, расчёты. Не слушают. Такие ж двое своих, как все.
– Ты чистый пришёл?
– Чистый.
– Уверен?
– Нашёл проверять!
Каюров как весь с кондачка, так и в этом: по самоуверенности может и прохлопать. И суетун. Хоть он и старше на восемь лет, а ни в чём оно. Лицо у него всё бритое, а то ли и не растёт.
К тарелкам полусклонясь – Каюров уже ест, Шляпников ждёт, – полуголосом о деле:
– Так вот, выхода нет. Назначаем на завтра всеобщую по всему Питеру. Требуем: снять локаут и отменить воинский призыв.
– Да уж знают, потекло.
– Ну и как? Возьмутся? Вытянем?
– Эриксон – конечно! Оба Лесснеры!
Языком молоть, они сами в локауте, им выхода нет.
– Нет, кто работает. Соседи. Кого знаешь?
– Гергард. Морган. Розенкранц.
– Да это всё – по гривеннику.
– Хоть и по пятаку, а сколько! Лютш и Чешер. Электротехника. Кмядта красильная. Григорьева колбасная.
– Да все ли пойдут?
– Пойду-ут!
Другой бы кто так сказал, Шляпников поверил бы. А этот – сильно на подхвасте.
– А Арсенал?
Не взялся Каюров:
– Не знаю.
– То-то. А мануфактуры? Сампсоньевская? Невская?
408 
