447 
Никуда Свечин не собирался, прочно утвердился:
– Просто – мятеж у тебя в крови вечно бродит. Ты – изродный мятежник. Ну, а у тебя какая программа? Задремать? Как это реально можно сделать при сближенных боевых линиях?
Да нет, если честно – так дрёмой одной не спасёшься, конечно. Что у Кюба сразу не выговаривалось – здесь теперь, после всего уж сказанного… Очень тихо:
– Надо – выйти из этой войны совсем. Влипли не по разуму.
Сколько он проехал с этой мыслью, и уже бывала на кончике языка – а ведь так нигде и не выговорил, совсем это не просто произнести офицеру. А вот – уже как будто и поздно, и не место?
Растаращился Свечин, вот заорёт. Но тоже тихо, головы близко:
– Значит, всё-таки – се-па-ратный?
– А что остаётся?? Если грыжа через весь живот – как тянуть? Я тебе говорю: наш корень выбит. Упустили мы в Четырнадцатом уйти в нейтралитет – так хоть теперь.
– И чтоб у нас кусище оттяпали?
– Ни-ка-кого. Да немцы будут радёшеньки сдыхаться. Нашей земли у них почти нет, очистят. А Польшу? Так Польшу всё равно освобождать, пусть немцы и разбираются. А от мамалыжников мы сами уйдём.
Не зарычал Свечин ни о присяге, ни об измене, а:
– Да ты же военный человек, подумай! Садись сюда-и отлично увидишь. Да кроме вашей говёной Румынии мы уже второй год нигде не отступаем, что ты, не знаешь? Это Земгор внушает, что война проиграна, но не тебе…
– Да не войну! Я тебе говорил: мы свой народ проиграли.
– Ригу – держим, плацдармы за Двиной! Двинск, Минск, и по самый Пинск – всё наше! Снабжение, снаряжение? Лучше, чем в любой месяц с Четырнадцатого года. Вот, для тебя одного: по трёхдюймовым сколько выстрелов мы израсходовали за всю войну – столько же имеем сейчас в запасе! Пулемётов Тульский завод выпускал семьсот в год – а сейчас тысячу в месяц! Трубок артиллерийских раньше – пятьдесят тысяч в месяц, сейчас – семьдесят тысяч в день! ТАОН – слышал?
– Нет. Да счёт единиц ещё ничего не…
– Тяжёлая Артиллерия Особого Назначения. Такую теперь громоздим до купы. И для неё – уже резерв боеприпасов. Упарт готовит на весенний прорыв. Такой силы мы ещё не проявляли, немцы ахнут. Тайна! Весеннее наступление будет грандиозное! На Балтийском флоте – Непенин, боевой. Как он и Колчак – таких молодых адмиралов во всей Европе нет. Весной 17-го Колчак хочет десант в Босфоре!
Движеньем руки сбок себя по настенной размашистой карте скользнул и по Чёрному морю.
Ну, этим Воротынцева как раз и не захватишь: Босфор отдайте сумасшедшим.
– А хоть бы и ничего у нас не было. Хоть бы и правда мы сейчас сложили лапки и задремали – и то бы войну выиграли. Вот на днях в Америке президента выберут, у него руки освободятся – смотри, как бы и он в войну не вступил, да ведь не за Германию же! Какой же дурак пойдёт на сепаратный мир, когда Германия уже носом хлюпает?
Отмахнулся, отмахнулся Воротынцев:
– Американская победа – не наша победа. Они, вон, нам денег на войну не давали. Нам – какая победа? Земли нам больше не нужно, нам народ надо выручать.
Да, разумеется, из штаба Верховного всё выглядит пободрей, даже и убедительно. Сидя тут, можно и поддаться этим аргументам. А спустись в окоп – а там плечи не прежние.
За эти три недели наговорено, наговорено было вокруг Воротынцева и им самим – а ясней не стало. Все мы вразнокос раскладываем сегодняшние события, предсказываем завтрашние, а истинный путь, как дело перейдёт, – один, да никто его не может разглядеть.
– Егорий, Егорий! Сколько раз я тебе говорил: чтобы делать историю – не надо взбрыкивать, не надо из упряжки выбиваться. Норов у тебя несчастный. А где поставлен – там и тяни. И так идёт история.
Воротынцев смотрел на глыбно-уверенного приятеля. На блестящий металл телефонных рычагов. На свою погасшую недокуренную трубку. Постукивал по кресельному подлокотнику.
Вздохнул.
Зрело у него – и в окопе, и пешком, и на коне.
А за эти три недели как-то растеребилось.
Вспомнил:
– Да! Так кого ж назначат?
– Сдаёшься? – заухмылялся Свечин. – Не догадался? – И, смакуя, перемывал крупными руками: – Этого и нельзя догадаться. Это тоже клонится, брат, к тому, что мы войну никак не проигрываем. – И почти крикнул: – Гурку!
Так назвал изменённо-шутливо, забыто! – Воротынцев не понял. Обомлел. Переспросил:
– Гур-ко? Василь Осича? Гурочку? Быть не может!?
447 
