490 
Жадно принял сверхожиданную награду – и сразу шагнул. На ходу глянул на адрес – не понял.
He сразу понял.
Остановился.
Как странно: не сразу вместилось ему, что – от Алины!
Не ожидал…
Уж её-то почерка ему не узнать! – размётанного, с вычурными вскидами и овальными петлями вверх и вниз.
Но: крупней. Ещё разбросанней. И почему-то страшней.
Не ожидал. Думал – до полка, ещё когда там напишет. Думал – какое-то время можно эти дрязги не вспоминать.
Откуда ж она догадалась?… Да, он же сам показывал ей телеграмму Свечина. Как будто не заметила? Но он её нарочно и на столе оставил.
И письмо было – вот.
Что-то отчаянное в этих разбросах почерка. Как и в последнее московское утро.
А может – “не получил”? Ведь это случайность, что он зашёл на почту, мог и не зайти больше. Оставить всё это тяжёлое – до полка? До штаба армии?…
Жалко было разрушать вчерашнее счастье – небывалую тёплую ноябрьскую ночь, под снег. Ещё после Нечволодова ходил, ходил по тёмному Валу, уже в холодающем ветре, всё не мог уходиться. Клубился Ольде ответ, а ни строки не написав, свалился спать.
Но Алина – существовала, вот и забыть её было нечестно.
Подошёл к стоячей конторке, уже другой четвертушке, взорвал конверт пальцем, оставляя рваную рану.
Обращения – не было, и от этого сразу – как раздиранье одежд:
“Зачем мне муж, для которого я – не лучшая из женщин? Зачем мне муж – не лучший из мужчин?”
И вслед за этим её дёргом Георгий потерял ритм ровного чтения, не мог заставить себя читать строчки подряд и вникать, а нервно перебегал, ища дальше чего-то страшного и непоправимого.
“Мириться с тем, что есть она, – я не могу ни одной недели! Знай: для роли “одной из жён” я не создана!… Ты думаешь, в таком аду можно жить? Знать, что может быть сейчас ты поехал к той? Да мне во много раз легче расстаться с жизнью!”
О, Боже.
“Но кончить с собой ты мне не разрешил”.
Ну, обойдётся.
Но, сразу перескочив на полстраницы вниз, – как находя? как будто притягиваемый самыми жуткими строчками? -
“Я могу пройти этот путь только ценой самоубийства!”
Он вспомнил её вздрагивающее горло. И обморок в пансионе, обмирание рук от сердца – ведь это всё десятки раз могло с ней повториться за эти дни и без самоубийства, – а он её бросил и так легко ехал, и так освобождённо было ему!
Она же – вытягивала из слабеющих сил:
“Чтобы остаться жить, у меня выход только один: оставить тебя!”
Пол – ушёл из-под ног Воротынцева. Ноги стали невесомы, и всё тело: после угрозы – он взлетал в радость, радость полосанула по сердцу: свободен??
Да он, оказывается, этого и хотел! Этого и хотел, не смея мечтать, не смея заикаться, сам себе признаваться.
Опять, как вчера, на мгновение он почувствовал себя летящим, кричащим воздушным шаром. Но только – на миг, и вот уже снова тянули его долу тяжёлые строчки:
“А чем – ты для меня пожертвовал когда-нибудь? Чем поступился?”
Правда. Он жил, служил – не для неё.
“Выбирай одну из нас, только не в Петербурге. Да хоть езжай и к ней! Я не прошу снисхождения! Я переросла снисхождение! Я вышла из обморока”.
Свобода! Свобода! – ликовало в нём вопреки разуму, как же он этого ждал!
А строчки – криком раздирающим, будто наступили на живое:
“Ты – свободен. Но и я – снова свободна! Я, может быть, паду! Я, может быть, стану гейшей, но я – свободна! Жалкой – ты больше меня не увидишь!”
И подписи тоже не было.
Георгий зажмурил глаза. Горячей болью сжигало их.
Плавило.
Он с детства забыл это ощущение.
Мешало ему во сне как будто жжение и всё более сильное, чем прореженней становился сон.
Не переносное жжение, а настоящее: как будто йодной палочкой касались стенки сердца. Не переносного сердца, а – подлинного, левее средней оси груди, того, что кровь гонит, а вот – перебивается, с перебоями гонит. От жжения.
И всё больше прожигая сон, это нестерпимое йодное жжение выкололо его изо сна – и ещё наяву продолжало жечь.
Нет, не вышло ему спрятаться во сне.
И ночь, по чувству, ещё далека до конца.
И раздвинутая тьма, с непробледнённым окном, тем верней забирала его этой мукой.
А ведь с мукой такой же, неделю назад, и несколько ночей подряд, вот так же металась Алина, и так же жгло её в стенку сердца, – нет, хуже, наверно! – в десять йодных палочек. А он воспринимал снаружи почти как красивое: похорошела, смягчилась. И казалось, что как-то можно мирно, доброжелательностью необыкновенной…
490 
