377 
Расходились ребята, как праздник неоконченный, лишь затравленный, – нет, что бы поделать? А ни в чём карахтеру не разгуляться. И кто-то тут и догадайся:
– Так, братцы, теперя комитет у нас есть – а зачем? Пущай не зря подмётки дерут. Пущай составляют список всякому довольствию, какое нам требовается.
– А чего требовается? – Евграфов передразнил. Он за эту неделю уже наметался, нанюхался: – Нам требовается – по домам. И всё тут!
– Как это – по домам? – строго окликнул пожилой правильный, и шрам его под глазом надулся, покраснел. – А Россию – чего? – прос…?
– Усю не заберуть! – отгукнули ему. – Нам чего-ни-то оставят!
– Это – гак, братва. Нам – замирение требуется. И тут батарейный комитет не пособит.
– Замирение – не за первым холмом. А вот насчёт вещичек. Ведь обносились.
У Хомутова и локоть куфайки протёрт.
– Давай! Пусть комитет пишет, заготовляет. А на чо выбрали?
Однако и старший наводчик и старший телефонист ушли, да их потревожить нельзя, уважают.
А попался Прищенко, рожа рябоватая. Потянули его, потолкали: пиши! Да де ж писать? Да всё за тот же столик колченогий, пока с неба ни дождя ни крупы не сыплет. А на чём же писать? А от собрания листик чистый остался, иде он?
Нашли на снегу. По толстоте никому на курево не сгодился, однако смят.
– Ничего, поразгладим.
Прищенко от комитетского звания не отказался. Сел на табуретку и вывел химическим карандашом, вслух повторяя:
– Наши требования.
Номера обстали вокруг, обсели на табуретках и корточках, а кто стол ненароком качнёт – того в три глотки матом.
– Так, значит. Что пишем?
– Конешня, перво-наперво пиши обмундированию, верхнюю и споднюю, шобы всю сменили на новую.
– А старо, чинено, шоб не сдавать, а нам про запас оставить.
– И как же ты всё это потаскаешь? В мешок не влезет.
– Обозу добавить.
– Не, ребята! Первое делу всему – обутка, без обутки нисколько не протопаешь. Пиши первое: выдать всем к весне новые сапоги.
– Не-к, во что, во что пиши: замест ватников – всем полушубки!
– Да на кой тебе к лешему полушубки, коли весна?
– А зачем котелок за спиной носим, смекни!
– Пиши, пиши! Так тебе незамедля и приставят по бумаге! Ещё хорошо, коли на другой год к Петру и Павлу отпустят.
– Так ты что, вошь гулящая, ещё к другому Петрову дню воевать хотишь?
– А что тебе здеся, так плохо?
– Чего хорошего: как начнёт садить с чижолой, так и подштанники для лёгкости скинешь.
Прищенко постучал карандашом об стол, на манер того прапорщика:
– Да вы всурьёз, а не лясы молоть!
– Мы и всурьёз. На запас, чтобы промаху не было.
– Да стола не трожьте, дьяволы.
– Что, правда, как пьяный шатается? Что на ём за писанье? А ну, неси молоток, подобьём.
– А его трогать не надо, писать и всё.
– Так шо дальше писать?
– Смазку для обуви!
– Табаку!
– Заусайловской крупки, на день – осьмушку на двоих.
– Не! Осьмушку – на одного.
– Верно. Они всё равно урежут.
Прищенко ждал, слушал, помусоливал карандаш языком. Губы и язык его олиловели.
А все кругом стояли-сидели, зарясь, задумывая, и наперебой выталкивали:
– Чтобы парикмахер стрить да брить приходил кажный день!
– Чтоб сапожник со струментом и товаром заседал тут, у нас.
– Чтоб кажную субботу баня, а мыло бы отпускалось фирмы Жукова, фунт на двоих.
– А може тебе земляничного отписать, чтоб от тебя не так смердело?
– Так с чечевицы у кого дух не выходит?
– Ну, помалкивай. Далей, далей, ребята.
– Курительной бумажки пачку на два дня! – только теперь про бумагу вспомнили, до того уж к газете привыкли.
– А може тебе ще бумажки для ж… записать? – упёрся Прищенко.
Засмеялись дружно:
– Такой не бывает!
– А что? В городах, в иных отхожих, специальная газетка резаная на гвоздик настручена, чтоб стенку пальцем не мазали. Небось, барышни её как следовает берут, а наши дорвутся – так с гвоздиком и выхватят, на цыгарки.
– Не, не, – упёрся Прищенко, – такого не подавайть, бумажки нэ запишу. С таким лыстом совестно будэ куды сунуться.
– Так – а каку офицеры свёртывают?
– Так ахвицеры – и по зубам мажуть, мало что!
– Во! И нам пиши: зубного матерьяла.
– Балуйся, балуйся.
377 
