385 
– А – война? Как же тогда пойдёт война?
Командующий медленно, сокрушённо кивнул, кивнул головой:
– Войны – скоро не будет, полковник.
Не будет? Да это бы отлично! Да как к этому дойти?!
– Война? – вы сами видите, из чего ж ей быть?… Конечно, если б я был моложе – я должен бы искать путей. Но при моём возрасте – в этом всём я не могу участвовать. Не могу насмеяться над всей своей жизнью.
В его возрасте! (Да и не в таком уж возрасте.) Но как быть тем, кого это застигло в расцвете?
Заволновавшись, опасаясь не убедить, и забывши границы, командующий не спрашивал его, – Воротынцев, всё так же стоя навытяжку, лишь руки посвободней:
– Да, ваше высокопревосходительство! Может быть, ни одному поколению русских офицеров не приходилось ломать головы над такой задачей! Но она свалилась – и приходится ломать. Как можно, боя не начинав, признать положение безвыходным? Не может быть, чтоб не нашлось средств, – только как бы их увидеть? Эти настроения в армии могут переломиться, как и появились. Может быть, Ставка – одёрнет Совет депутатов? Ведь армия же вся за Ставку!
Пронеслось, в возраженье себе самому: но Лечицкий – не Ставка и даже, вот, не Главнокомандующий фронтом. Значит – ещё один рапорт Сахарову, телеграмма в Яссы: исключите чужие вмешательства в военное управление? И пусть беспокоются старшие по должности? Что, правда, делать?
Глубоко и слышно вздохнул генерал Лечицкий, ничуть не изменясь лицом на горячий всплеск Воротынцева:
– А я же – не ухожу. Я остаюсь, пока меня не уволят. Хотя скоро уволят. Потому что ни я их не буду терпеть, ни они меня. Но вы понимаете военную жизнь: теперь всё будет только ссовываться и падать. Ошибкой было бы думать, что с революцией можно повести игру и её перехитрить.
Не много было Воротынцеву отпущено тут беседовать, но вся неповторимость и вся неразрешимость жгуче поднялись к горлу. Погибала армия? Может быть. Погублена война? Может быть.
– Но, ваше высокопревосходительство, – с открытым волнением спросил: – Что же будет с Россией? Россия же! – не может погибнуть??
Лицо Лечицкого было неподвижно, а выдал, шевельнулся рельефный ус:
– Может быть… Может быть, и не сумеем мы… Передать потомкам Россию, унаследованную от отцов.
В эту ночь, пользуясь своим дежурством, Воротынцев по незанятому аппарату юза послал через штаб фронта в Ставку личную телеграмму Свечину, в условных выражениях: возьми в Ставку теперь же на любую должность.
Сейчас, при массовых перемещениях, такая возможность у Свечина, может быть, есть.
СЕМНАДЦАТОЕ МАРТА, ПЯТНИЦА
631
«Милый мой, дорогой, милый самый!
Если Вы не остановите – я не могу теперь не писать Вам вослед. Меня, значит, нельзя допускать близко так: уже полученного – мало, хочу больше! Как далеко я зайду в своём счастьи? Может и справедливо – наказать меня разлукой, так слишком много одной – не полагается?
Я – осмелела от близости с Вами.
И как Вы назвали меня – Зоренькой.
У меня глаза светятся – когда о Вас. У меня все мысли тёплые, когда о Вас. Я – добрая, когда о Вас.
Я – Ваша сегодня. Вчера. И позавчера. И прежде Вас – я тоже была Ваша.
Только – Вас, и никого никогда больше!
Я вчера утром вернулась – и долго не снимала платья, в котором была у Вас, сине-алого, как Вы его назвали. Вы меня обнимали в нём, мне хотелось его оставить дольше, дольше, – я будто тем удерживала Вас около.
Вы сказали – будет – так будет. Спасибо! И я – хочу! хочу теперь!
Что бы Вам ни было нужно от меня – я счастлива буду Вам дать. Может быть, когда-нибудь я понадоблюсь Вам для чего-то большего, чем была в эти дни.
Вся Ваша
Зоренька
Но – не вечерняя же?…»
632
В мире выковалась Новая Женщина – с новым психологическим складом, с новыми запросами, новыми эмоциями, самостоятельная, внутренне-свободная женщина, с самоценным внутренним миром, живущая интересами общечеловека. Это – самодеятельная женщина, дающая тон жизни, определяющая образ, характерный для нашей эпохи. Она перестает быть простым отражением мужчины, и мужчина любит ее за смелый полёт, за самобытность духа. Это уже не «чистые» девушки, роман которых обрывался с благополучным замужеством, это и не жёны, страдающие от измены мужа, это – не прежние ревнивые самки, они сами уходят хоть от мужа, хоть от любовника, даже и став матерями. Они резко отмежевываются от женщин прошлого, по-иному воспринимают мир, по-иному реагируют. В их нелицемерных переживаниях сокрыта этика более совершенная, чем пассивная добродетель пушкинской Татьяны, трусливая мораль тургеневской Лизы или, уж конечно, самочки Наташи Ростовой.
385 
