Особенно,... 
63 
Но ничего этого и не начали, а сразу сорвалось посланцем 1-го пулемётного полка: вчера выражавший желание уйти из Петрограда, сегодня полк передумал и хотел знать окончательный приказ от ИК. А это совсем меняло картину: одно дело – полк идёт добровольно, тут никто не может упрекнуть ИК, другое – под давлением ИК, тут может возмутиться вся солдатская масса и затрещит сам Исполнительный Комитет. (Через коридор в думском зале солдаты как раз и обсуждали шумно: допустим ли вывод из Петрограда хоть единой воинской части?) И вот, начали повестку дня с пулемётного полка, и высказывали разное, растерянно, и решили послать туда сейчас опять Скобелева, на переговоры.
Тут совсем некстати кто-то влез, что петроградское духовенство обнаглело и просит допустить его до участия в похоронах жертв. Это всех возмутило в ИК: похороны с духовенством потеряли бы всякий революционный пафос, а сбились бы на поповщину. Сам Чхеидзе испытывал к попам отвращение как к тараканам или к лягушкам, его передёргивало всего, он даже представить не хотел такой отвратительной картины. Отказали.
Сейчас же взял слово Чайковский, с огромной лысиной и ещё твёрдыми глазами: что необходимо арестовать попа, стоящего во главе военно-морского духовенства, до сих пор не арестован. Постановили.
Пошло об арестах, так выскочил Шехтер: что у него есть сведения, будто освобождают часть арестованных городовых. Да не может быть! Да что ж это делается, товарищи, в нашей революционной столице? Керенский, вот кто за это отвечает! – и как заместитель Чхеидзе по Совету он должен вот тут рядом сидеть, а он ещё ни на одном заседании не появился, занёсся, находит время в Москву мотаться, на правительстве сидит, а у нас нет. Чхеидзе очень обижался на Керенского. Записали: поручить Шехтеру лично объявить Керенскому о недопустимости освобождения городовых.
Тут, который день, «Петроградские ведомости» просят разрешить им выход. Реакционная газета, отказать ещё раз.
Тут – какая-то путаница в Петропавловской крепости, и сам комендант добивается. Нельзя не выслушать, Петропавловка – бастион, и все царские министры там сидят. Пусть войдёт. Вошёл старый генерал, очень взволнованный, и докладывал стоя, перед пиджаками. Неразбериха полная, не знает даже: кому крепость подчиняется. Уж сами себе выбрали покровителем министерство юстиции. А Военная комиссия никаких директив им не даёт. Ничто не ясно, и никто не объясняет. По приказам арестовывают, на другой день того же самого освободить.
Кого это освободить? Нет, товарищи, Керенский зарвался, надо его осадить! Надо вызвать его на заседанье ИК.
Не придёт…
А Зензинов, восторженный и глуповатый, лезет: «бабушка революции» Брешко-Брешковская выехала из минусинской ссылки 5 дней назад, а мы до сих пор не готовим ей достойной встречи! (Эсеры в ИК почти не чувствуются, он да Александрович с мрачным взглядом, всё начисто здесь осуждая и голосуя против всего подряд.)
А Рафес, по неважности вопросов, понял так, что дело уже к концу, и – со своим: поступили приветствия Совету депутатов от левых с-д шведского парламента, а также от всего киргизского населения.
Да нет же! – вышел Чхеидзе из себя, стал кричать изо всех немногих сил: не мешайте повестке дня! не входите-выходите! не разговаривайте громко! тише там, у стола кормления.
И видя, как нервно ходит, места не находит, из угла в угол, то на цыпочках тянется, широкие кисти сухо потирает маленький Гиммер с войлочными волосами:
– Обсуждаем проект обращения к международному пролетариату!
И Гиммер воспламенился, схватил с подоконника приготовленный лист и стал тонким дрожащим голосом читать свой проект. Обращение это Чхеидзе считал самым правильным и важным делом. Но встречали его под непрерывный шум: то галдели большевики с Кротовским и Александровичем, то – правые меньшевики и Бунд. И если растерзать, кто против чего был, то в проекте мало что и оставалось. Чхеидзе много стучал ладонью по столу, призывал к порядку. Но видно было, что тут, на заседании, не разобраться и обращения принять нельзя. Тут вошёл уверенный Стеклов, и сразу сговорились, что он с Гиммером будет этот проект ещё дорабатывать.
А Стеклов привёл из «Известий» своего Бонч-Бруевича – давать объяснения по поводу оскорбления Рузского. Пузатый, смешно одетый по-армейски Бонч-Бруевич объяснил, что никакого там оскорбления не содержалось, что высшие генералы все неискренни, Ставка – контрреволюционное гнездо, и ещё не так с ними надо разговаривать.
63 
