22 
«Я должна написать нечто такое, чтобы Эд приехал как можно быстрее. Но что? Может, следует пробудить его ревность?»
Вайки расположился на полу там, где лежало солнечное пятно. Анна посмотрела на окно и вдруг осознала, что сегодня первый день весны, впервые после бесконечных дождей выглянуло солнце. Она улыбнулась. С солнцем возвращается надежда.
Филип… Она летела к нему как на крыльях. Анна прикрыла глаза, вспоминая смуглое скуластое лицо, прямой нос, пронзительно-синие глаза под прямыми стрелами бровей, мягкие и пышные, как заросли папоротника, волосы. Фил… Мой Филип…
Неожиданно она потянула к себе новый лист пергамента и начала быстро писать:
«Как плохо мне без тебя! Я даже не представляла, какая тоска охватит меня, когда тебя не будет рядом. Ты смеялся вместе со мной, как мальчишка, а глаза твои были нежны. Я, наверное, глупая, но я ничего не могу с собою поделать и медленно умираю вдали от тебя. Как ты был не прав, допустив эту разлуку, как был не прав, воздвигнув между нами столько препятствий! Ибо недаром провидению было угодно, чтобы глаза наши встретились, а сердца забились в унисон. Ты нужен мне, мне нужно твое дыхание, твои руки, твои губы… Знай всегда, что я твоя, что не было мгновения, когда бы я не жила тобой, мой любимый, мой…»
Она едва не вывела: «Фил». Смахнула тыльной стороной ладони слезы и твердо вписала: «Эд». И сейчас же расплакалась навзрыд.
Все написанное ею сейчас было ложью. Ее супруг не заслуживал столь явного обмана, каковы бы ни были их отношения. Но иначе она не сможет заставить Эдуарда поспешить отцу на помощь. Отец утверждает, что принц Уэльский любит ее. И если все пойдет, как должно… Что ж, она еще раз попытается стать ему доброй женой. Это письмо, предназначенное другому, соединит ее с Эдуардом Ланкастером. Если он действительно хоть немного ее любит…
Анна облегченно вздохнула. Что ж, по крайней мере, слово свое она сдержала, и письмо написано.
Еще раз вздохнув, Анна поставила подпись и запечатала послание.
5
Прошло несколько дней. В воскресенье двор собрался послушать мессу в соборе Святого Павла. По этому случаю Анна надела платье из пепельно-серого генуэзского бархата с небольшим заостренным декольте и накладным воротником, сплошь расшитым жемчугом. Платье было с высокой талией, и под грудью его стягивал широкий, в ладонь, пояс, также весь унизанный рядами мерцающих молочно-белых жемчужин. Позади веерными складками расходился небольшой шлейф, а рукава были двойными: одни, выходящие из-под жемчужных опоясок над локтями, ниспадали почти до пола, другие, узкие, обхватывали руку до самых пальцев и, по бургундской моде, оканчивались воронкообразными манжетами.
Анна долго рассматривала себя в большом, оправленном в перламутр зеркале. «Я красива, – отметила она. – Но отчего же тогда ни красота, ни богатство, ни власть не могут изгнать эту живущую в глубине души безысходную тоску?»
Она опустилась на бархатный пуф и глубоко вздохнула. В покое пахло духами и притираниями и еще розовой эссенцией, которую добавляли в воду для купания. Запахи были густые, тяжелые, и от них голова шла кругом.
За спиной принцессы появилась высокая фигура ее камеристки Сьюзен Баттерфилд. Сия елейная особа, походившая на овцу, была отдаленной родственницей Невилей.
– Ах, ваше высочество, вы просто восхитительны! Серый бархат придает вашим глазам изумительную яркость, они сверкают, как изумруды. Однако вы немного бледны. Не желаете ли наложить немного румян?
Сьюзен подала серебряную коробочку филигранной работы – подобие маленькой раки для мощей. Анна последовала ее совету и коснулась кисточкой щек. Ее лицо сразу ожило. Кто бы сейчас мог подумать, что эту юную женщину гложет тоска?
Неподалеку от принцессы на резной скамеечке сидела ее молоденькая фрейлина Бланш Уэд, перебирая струны лютни и напевая веселую французскую песенку графини де Диа[9]:
- Мне любовь дарит отраду,
- Чтобы звонче пела я.
- Я заботу и досаду
- Прочь гоню, мои друзья!
Леди Бланш всегда пребывала в отличном расположении духа и не расставалась с лютней. Анне она нравилась, но суровая Грэйс Блаун считала ее непростительно легкомысленной и беспечной и не раз выговаривала ей, так что Анне приходилось заступаться за свою любимицу, чей веселый голосок разгонял ее меланхолию.
Вот и сейчас, когда строгая статс-дама заворчала на бедняжку Бланш, требуя, чтобы та занялась ногтями принцессы, Анна остановила ее жестом и, протянув руку, сказала:
22 
