XVI

Небесно-голубые стены и потолок «Блюз-джаз клуба» покрывает роспись. Покойные легенды джаза кисти двух студентов Венгерской национальной академии искусств болтают, курят, пьют и играют на небесах. Умершие музыканты одеты как при жизни, но еще носят ангельские крылья разных фасонов. Билли Холлидэй^[17] — реставрированная до юной красавицы, какой она начинала, в серебристом вечернем платье с неизменным гибискусом в прическе, — поет в хрустальный микрофон, паря над волнами и гребнями позолоченной облачной земли. Рядом с ней, выглядывая из-под шляпы-пирожка, играет Лестер Янг,^[18] его тенор-саксофон выкручен высоко вверх и вбок, будто великанская флейта. Дюк Эллингтон^[19] горбится над роскошным прозрачным роялем, а Билли Стрэйхорн^[20] карандашом поправляет ноты перед Дюком. Подальше слева Бен Вебстер^[21] и Коулман Хоукинс,^[22] болтая янтарной жидкостью в широких стаканах, смеются над двумя пухлопопыми херувимами — чьи личики скопированы с «Сикстинской мадонны» Рафаэля — которые пытаются извлечь звук из саксофонов Бена и Коулмана, да вот инструменты слишком велики, путти ^[23] пошатываются, не в силах их удержать. Рядом с эстрадой лежит на спине на облаке Чет Бейкер,^[24] а его скромные крылья благоразумно прикреплены к легкой голубой холщовой куртке с полурасстегнутой молнией. К Чету загробная жизнь тоже оказалась добра — молодость вернулась к нему без изъянов. Следы злоупотреблений и болезней стерты, он снова, как в пятидесятые, выглядит коренным жителем облаков. На нем брюки цвета хаки и белые туфли на босу ногу, он играет на своей трубе и смотрит прямо вверх, будто, хотя в раю и хорошо, должно быть и лучшее место, чуть выше. Позади и пониже Чета на облачном валу, склубившемся в виде кучевого престола, — Дева Мария и с полдюжины святых, узнаваемых по традиционным эмблемам: кучка женщин, сидящих и стоящих, поголовно зачарованных видом Чета и пением его трубы: Святая Елизавета Венгерская держит корзину роз на коленях, Святые Гизелла и Петронилла мечтательно навалились на метлы, а матриархальная Святая Анастасия — с двойным подбородком на мясистой ладони, влажными припухшими глазами, устремленными на Чета, громадными ляжками, тяжело носимыми даже здесь (и продавившими облачный диванчик, на котором покоятся) — на миг замерла у своего ткацкого стан ка с незаконченным гобеленом, на котором — точно (почти) этот же момент: Чет лежит на спине на облаке, его скромные крылья благоразумно прицеплены к нежно-голубой холщовой куртке, но труба парит свободно рядом с ним, а сам он страстно целует нисколько не матриархальную Святую Анастасию.

На заднике Мингус, Монк и Паркер^[25] болтают прямо над круглым столом, за которым рядышком сидят Джон Прайс и Эмили Оливер, слушая, как странный бэнд заканчивает «Иду по берегу». В соседней комнате, справа от Джона, постукивают бильярдные шары, из бара слева доносятся любовные призывы стаканов, и бутылок, и пивных кранов. Джон в своем бессменном блейзере пьет «уникум» из рюмки с лейблом американского рома и стряхивает пепел с сигареты «Красная Мозгва» в пластмассовую пепельницу с рекламой западного курева, которое предпочитают потерявшие голову влюбленные и решительные индивидуалисты.

Несколькими днями раньше (после очередного турнира по «Искренности», в котором Эмили показала себя ужасно или волшебно — в зависимости от того, кто судит) Джон, собравшись с духом, пригласил ее на это свидание, которое началось в «Табан Рустер»: куриный паприкаш, рис, дешевое красное вино. Заказывая еду, Джон истратил свои немногие новые венгерские слова, а старенький половой досыпал несколько своих английских, чтобы сравняться. Эмили извинилась, что не может предложить почти никакой помощи, объяснив, что не очень внимательна на занятиях, а исполняя задания, где требуется беглость венгерского, почти целиком полагается на посольских шофера и повара.

Она легко смеется, она немного другая, не та, что проснулась под деревом; Джону в голову приходит слово «солнечнее». Разговор свободно течет от газеты к посольству, от эмигрантского существования к удовольствиям и идиотизму будапештской жизни Эмили держит бокал двумя руками и смеется, когда скрипач-цыган в черной жилетке с блестками принимает Джоновы форинты за то, чтобы играть подальше от их столика. Чтобы еще посмешить ее, Джон расписывает сложную механику сделки (установлено точное расстояние от стола в футах за каждый форинт). Эмили поздравляет его с выходом первых нескольких колонок, Джон благодарит, тихо радуясь, что Эмили их вообще прочла. Она описывает свои дни — поручения, календари, приемы, извинения — с какой-то спокойной искренностью, которую Джон принимает за близость. Вдовый посол хороший человек, говорит она, только одинокий, и в некоторых вопросах ему нужен женский совет. Он особенно много спрашивает по протоколу, что удивительно, а в последнее время стал доверять Эмили свой гардероб, «конкретно — мучительную загадку выбора галстуков», докладывает Эмили. Посол — карьерный дипломат, а не политический назначенец. Его имя — густо пропахшее старыми деньгами — не кажется ей таким уж верным ключом к его личности и стилю, его уверенность вянет в странные моменты, и он даже заикается, если не приготовился к разговору. Эмили ожидала черствого босса, но посла она обожает и рада тому, что он все больше полагается на нее.

  35