176 
Но с прошлой ночи, как решилась поездка, – не составляется, и в голову не лезет. И вот уже едут реально, а текста нет. И мозги – совершенно отказывают, да ещё при поездной тряске, на вагонном столике. Не собрать мыслей, не стянуть фраз.
– Василий Витальич! А что же – текст? Нет у нас… Может – вы попробуете набросать пока?
С лунатическим видом Шульгин, отвлекаясь:
– А? Да. Верно! Попробую…
Вытащил перо и тут же вскоре начал.
А ведь – и не всё ясно, только сейчас пришло:
– А что, Василий Витальич, не знаете: существует ли какая-нибудь определённая форма отречения?
С рассеянной милой улыбкой от своих отдельных мыслей Шульгин:
– Понятия не имею, Александр Иваныч. Никогда не задумывался. Думаю, что – нет, потому что… Кажется, никто никогда у нас не отрекался? Ни из Романовых, ни из Рюриков.
– Неужели никто? Подождите… А… а-а… Пётр III?
– Ну, разве что Пётр III. Но случай вполне авантюристический и не может быть нам основанием.
– Но есть об этом какое-нибудь законодательство? Какие-нибудь династические правила?
Странно, что Гучков, обсуждая заговор, никогда не задумался об этом раньше.
Голубые глаза Шульгина сияли неземно:
– Ох, не знаю, Александр Иваныч.
327
Всё-таки поездная теснота донимала, совсем никак: не разомнёшься. Захотелось выйти из вагона. И перед завтраком Николай вышел погулять по перрону.
Мимо этой кирпичной водокачки с намёрзлым хребтом льда. Этой отдельной цистерны. Врежутся на всю жизнь как ни один пейзаж в России.
И денёк был серенький, с мутниной. Не холодный.
Свитские гуляли кто следом, кто в стороне. Редкая здешняя публика – как-то по-новому: не стояла с разинутыми ртами, но проходила мимо.
Так Государь попал, что не имел ни своего пространства, ни власти. Уже вчера вечером выяснилось: передать телеграмму куда-нибудь, даже домой, – только через Рузского. (Но и на посланную, где Псков указан, всё нет ответа. Боже, что с Аликс?) Получить что-нибудь, узнать что-нибудь – только через Рузского. А попросить мотор для прогулки – даже неудобно. Да имеет ли он и право куда-нибудь ехать?
Странное состояние, можно сказать – приговорённости. Держатель великой империи, он как будто свободно думал, решал, выбирал, а на самом деле…
Как-то повернулось за двое суток, что вся власть – будто утекла от него. Только числился он императором и Верховным Главнокомандующим, а приказать – было некому. А – соглашаться на всякую бумагу, которую поднесут. Все эти дни, пока он ездил, где-то связывались аппараты, текли аппаратные разговоры – но всё мимо него, подходили, отвечали кто-то другие, а ему несли лишь готовые результаты.
Как-то незаметно остаток власти утёк от него к Алексееву. И тот вот уже сам спрашивает об отречении?
Что же ответят главнокомандующие?…
Даже нелюбимую им власть смеет ли он отдать, – перед предками? Всегда мучила Николая боязнь – оказаться не на высоте своего призвания. И особенно – оказаться недостойным отца и прадеда Николая, которые так смело, так уверенно вели.
Что же ответят главнокомандующие?
Да – хочет ли сама вся Россия, чтоб он отрёкся? Если хочет, то – да, конечно, немедленно! Если царь стал помехой национальному единению – так он уйдёт. Да он будет Бога благодарить, если Россия наконец станет счастлива, без него.
Но – как узнать истинную волю России?
Царствование – это крест. Это – обязанность трудноподъёмная. Царь принимает на себя всю тяготу государственных решений, всю суету и мелкость управления, – чтоб освободить от этой мути души подданных, чтоб они непринуждёнными взрастали к Богу.
Всегда все добиваются с докладами, мненьями, одни хотят одного, другие противоположного, всё надо выслушивать, прочитывать, подписывать. Но как ни реши -всегда общество свистит, улюлюкает, недовольно.
А как хорошо бы, правда, всё это бросить да поехать доживать век в Ливадию! Какой растворительный воздух! Какое успокоительное место, – есть ли в мире что равное южному крымскому берегу! Высоко над морем сидеть за мраморным столиком на мраморной скамье – смотреть на солнечный морской переблеск или на сказочный лунный. Царскою тропой пройти до Ореанды. Верхом съездить на виноградники. Так и прожить бы остаток жизни своею семьёй, ничего лучшего не надо, воспитывать сына. И Алексею очень благотворен Крым.
176 
