210 
(Но кто же эти враги?… На каком парашюте они спустились? Куда они делись? — хоть бы увидеть одного! О, как мы привыкли к дурачению! — «враги», и как будто что-то понятно… Как бесы для средневековья…[149])
Тотчас же обогатились магазины сливочным маслом, колбасой и многим другим, чего давно здесь не было, а только в столицах бывает.
Все раненые пропали без вести, никто не вернулся. Напротив, семьи раненых и убитых (они же искали своих!..) были высланы в Сибирь. Так же и многие причастные, замеченные, сфотографированные. Прошла серия закрытых судов над участниками демонстрации. Было и два суда «открытых» (входные билеты — парторгам предприятий и аппарату горкома). На одном осудили девятерых мужчин (к расстрелу) и двух женщин (к пятнадцати годам).
Состав горкома остался прежним.
В следующую субботу после «кровавой» радио объявило: "рабочие электровозостроительного дали обязательство досрочно выполнить семилетний план".
…Если б не был царь слаббк, догадался бы и он 9-го января в Петербурге ловить рабочих с хоругвями и лепить им бандитизм. И никакого бы революционного движения как не бывало.
Вот и в городе Александрове в 1961, за год до Новочеркасска, милиция забила насмерть задержанного и потом помешала нести его на кладбище мимо своего «отделения». Толпа разъярилась — и сожгла отделение милиции. Тотчас же были аресты. (Сходная история, в близкое тому время — и в Муроме.) Как теперь рассматривать арестованных? При Сталине получал 58-ю даже портной, воткнувший иголку в газету. А теперь рассудили умней: разгром милиции не считать политическим актом. Это — будничный бандитизм. Такая была инструкция спущена: "массовые беспорядки" — политикой не считать. (А что ж тогда вообще — политика?)
Вот — и не стало политических.
А ещё ведь льётся и тот поток, который никогда не иссякал в СССР. Те преступники, которых никак не коснулась "благодетельная волна, вызванная к жизни…" и т. д. Бесперебойный поток за все десятилетия — и "когда нарушались ленинские нормы", и когда соблюдались, а при Хрущёве — так с новым остервенением.
Это — верующие. Кто сопротивлялся новой жестокой волне закрытия церквей. Монахи, которых выбрасывали из монастырей. Упорные сектанты, особенно кто отказывался от военной службы, — уж тут не взыщите, прямая помощь империализму, по нашим мягким временам на первый раз — 5 лет.
Но эти уж — никак не политические, это — «религиозники», их надо же воспитывать: увольнять с работы за веру одну; подсылать комсомольцев бить у верующих стёкла; административно обязывать верующих являться на антирелигиозные лекции; автогеном перепиливать церковные двери, тракторными тросами сваливать купола, разгонять старух из пожарной кишки. (Это и есть диалог, товарищи французские коммунисты?)
Как заявили почаевским монахам в Совете Депутатов Трудящихся: "если исполнять советские законы, то коммунизма придётся долго ждать".
И только в крайнем случае, когда воспитание не помогает, — ну тогда приходится прибегать к закону.
Но тут-то мы и можем блеснуть алмазным благородством нашего сегодняшнего Закона: мы не судим закрыто, как при Сталине, не судим заочно, — а даже полупублично (с присутствием полупублики).
Держу в руках запись: процесс над баптистами в городе Никитовке, Донбасс, январь 1964.
Вот как он происходит. Баптистов, приехавших поприсутствовать, — под предлогом выяснения личности задерживают на трое суток в тюрьме (пока суд пройдёт и напугать). Кинувший подсудимым цветы (вольный гражданин) получил 10 суток. Столько же получил и баптист, ведший запись суда, запись его отобрали (сохранилась другая). Пачку избранных комсомольцев пропустили через боковую дверь прежде остальной публики, — чтобы они заняли первые ряды. Во время суда из публики выкрики: "Их всех облить керосином и запалить!" Суд не препятствует этим справедливым крикам. Характерные приёмы суда: показания враждебных соседей; показания перепуганных малолетних: выводят перед судом девочек 9 и 11 лет (лишь бы сейчас провести процесс, а что потом будет с этими девочками — наплевать). Их тетрадки с божественными текстами фигурируют как вещественные доказательства.
Один из подсудимых — Базбей, отец девяти детей, горняк, никогда не получивший от шахткома никакой поддержки именно потому, что он баптист. Но дочь его Нину, восьмиклассницу, запутали, купили (50 рублей от шахткома), обещали впоследствии устроить в институт, и она дала на следствии фантастические показания на отца: что он хотел отравить её прокисшим ситро; что когда верующие скрывались для молитвенных собраний в лес (в посёлке их преследовали), — там у них был "радиопередатчик — высокое дерево, опутанное проволокой". С тех пор Нина стала мучиться от своих ложных показаний, она заболела головой, её поместили в буйную палату психбольницы. Всё же её выводят на суд в надежде на показания. Но она всё отвергает: "Следователь мне сам диктовал, как нужно говорить". Ничего, бесстыжий судья утирается и считает последние показания Нины недействительными, а предварительные — действительными. (Вообще, когда показания, выгодные обвинению, разваливаются, — характерный и постоянный выворот суда: пренебречь судебным следствием, опереться на деланное предварительное: "Ну как же так?… А в ваших показаниях записано… А на следствии вы показали… Какое ж вы имеет право отказываться?… За это тоже судят!")
210 
