141 
Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку… Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?!
Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не собирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи – Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать – с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский.
* * *
– …То вы лежите, панна Ярина! Тут они были – Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели… только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже…
– Что же ты, – сотникова едва разжимала губы, – по-ихнему бельботать выучился?
– Не… Руками показывают да рожи строют. Столковались мы.
– Столковались, – повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб.
– Панна Ярина, я… – Гринь умолк.
Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил – то мог бы и догадаться.
Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину – Гриневу мать – из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно все было…
Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила – а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово.
Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре, – только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан.
– А батька моего видел?
Гринь вздрогнул:
– А как же… видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил!
Гринь огляделся в поисках образа – и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть, не чорту.
– Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б…
Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым – будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова.
– Когда б пан Станислав не спутался, прости господи, с лукавым, и… куда занесло-то нас?
– То не пан Станислав, – сказала сотникова, не открывая глаз. – Пан Станислав помер.
«Бредит», – подумал Гринь.
На лбу сотниковой бисером выступил пот:
– Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед – не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля!
Точно, бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом.
– Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем?
Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами.
– Панна Ярина!..
Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке – кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось?
Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня.
За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет.
* * *
Что он помнил?
После той ночи, когда соседи собрались на площади перед церковью, когда отец Гервасий читал «экзорцизм» над орущим младенцем, единоутробным Гриневым братом… Когда ударили каменья, когда на помощь не Господь пришел – явились страшные заброды во главе с паном Рио… а потом, как избавление, появилась вот эта панночка с сивоусыми черкасами, одноглазым татарином и бурсаком в окулярах.
И вздохнуть бы Гриню, попустить все как есть. Пусть бы ехали, забирали «чортово семя», сам ведь не знал, как избавиться от братца, – а тут такая оказия! Забрали бы младеня, Гринь бы в церкви покаялся, замолил бы грехи. Глядишь, Оксанин батько и смилостивился бы, тем более что хата у чумака хорошая, и деньги есть, а грехи отпускать – на то поп имеется.
Нет! Кинулся в ночь за малым дитем, за проклятым чортовым отродьем, а все-таки кинулся, потому что мать любистка наготовила, чтобы малого искупать, а они его – каменьями хотели… а потом схватили и увезли невесть куда, кто знает зачем, и не для доброго дела, ох, не для доброго…
141 
