198 
Отчаянный вопль с опозданием вторгся в немое пространство:
– Бруно! Спаси ее, Бруно! Умоляю…
Изломанное тело под балконом. Мятый бархат плаща, разметались каштановые волосы, восковая бледность щек. Нелепый, ярко-алый блик на белой плитке. Все слишком красиво, слишком театрально, как на полотне модного живописца. Все – слишком.
Фигура сбита влет.
Дама? Двойник? – неясно…
Над женщиной, одетой в мужской костюм, над Дамой или Двойником, кем бы она ни была, склонился Маг. Сиреневая, сумеречная тяжесть мантии скрадывает телосложение духовидца, делает массивным и величественным. Рядом – Лорд; эхо крика окутывает его голову сверкающим нимбом. Лорд тонет в блеске: сияют драгоценные пуговицы камзола, сияют зубчатые шпоры на высоких сапогах, сияет золото волос с большой примесью серебра на висках. На шаг позади Лорда хмурит брови низкорослый Рыцарь: он словно родился в гвардейском мундире, темно-синем с галунами. Во всяком случае, воображение бессильно представить Рыцаря в цивильном. Мальчишка-Паж у входа…
Вещунья, в чьем теле заперта Анри, поворачивает голову – и вигила больше не видит Пажа у башни.
Фигуры на позициях.
Эндшпиль.
Вечный эндшпиль с предсказуемым исходом.
А вокруг крохотного оазиса Цитадели, вокруг последних цветных фигур, оставшихся на доске, смыкался черно-белый кокон намоленной святыни. Не в силах заставить Вещунью оглядеться, не взглядом, но ясновиденьем сивиллы, умноженным на талант мантиссы, Анри различала, что творится за стенами, обступившими еще живой омфалос Хендрики Землич.
Свет и Тьма, Добро и Зло, Черное и Белое – эй, кто еще! идеалы-идолы, все сюда! – сошлись в непримиримой битве. Два чистых начала сладострастно топтали друг друга: говорят, так случилось в белой ночи хаоса, до первой зари времен. Здесь не было места компромиссам и соглашениям, сдачам на почетных условиях и выплатам контрибуций, перемириям и парламентерам. Никогда светозарный белларум не сядет за стол переговоров с гнусным мортифером! Никогда могучая либитиния не найдет общий язык со светлейшим альбасанктусом! Война, война до победного конца, которому не наступить вовеки, а значит – вечный бой, как смысл существования.
Людям в идеальном противостоянии места не оставалось.
Над Цитаделью сходились два крыла: воронье крыло мрака, кишащее исчадиями ада – и голубиное крыло света, снежного пламени, где проступали благородные силуэты воителей. Еще чуть-чуть, десяток лишних оборотов белки в колесе – и они сойдутся. Молот опустится на наковальню, превратив горсть цветных стеклышек в прах.
Впервые Анри ощутила, что чувствует диббук, запертый в чужом теле, добавочная, «меньшая» душа. Ты можешь только наблюдать, в бессилии кусая губы. Впрочем, нет, даже этого ты не можешь: губы тебе не повинуются. Тебя держат на кухне, как нищего, не пуская в гостиную. Знает ли хозяйка дома о нищем, подозревает ли о его присутствии – жуй корку хлеба, странник, и благодари за милость.
Пленница в запертой карете, влекомой лошадьми по кольцевой дороге, Анри понимала: не достучаться, не докричаться до глухого кучера.
Что можно сделать, когда сделать нельзя ничего?
* * *
Герцог медлил с ответом.
Он молчал долго, дольше вечности. Это было неправильно. Бруно чувствовал, что молчание его высочества противоречит каким-то сумрачным основам, порядку вещей, заведенному высшими силами раз и навсегда. Словно маятник раздумал качаться, отмеряя минуты, и вместо счета времени пустился в буйный танец. Маг вслушивался в звенящую тишину; маг думал о своем сыне. У входа в башню стоит он, Эфраим Клофелинг, свято веря во всемогущество, в спасительную мощь отца; над разбившейся женщиной стою я, Бруно Клофелинг, мэтр Высокой Науки, давно похоронив под курганом знаний веру в чудо. Что выбрал бы я, Духовидец, откажись родители благословить мой брак с Гретой? Если бы однажды, скован по рукам и ногам цепями приличий, стоя над ложем умирающей, незаконной, любимой, я принял бы на плечи тяжесть решения: память о Грете, обрамленная в чудо-медальон – или новорожденный Эфраим?
Думать о таком оказалось болезненно, как учиться ходить заново.
Маг улыбнулся сыну. Пусть верит. Вечный Странник, благодарю тебя за то, что мне не пришлось выбирать… благословен каждый твой шаг по семи небесам, каждый дар твой, к беде или к счастью, трижды благословен…
А герцог все медлил.
Огюст фон Шмуц не рисковал торопить его высочество. В ожидании герцогского выбора барон размышлял о здравом цинизме. Монарх чувств, лорд пользы. Соломинка, за которую всегда можно ухватиться, в отличие от гиблых сердечных порывов. Приют не героев, но людей дела. Хотя, сложись жизнь иначе… Огюст криво дернул уголком рта, представляя себя в иных, чуждых обстоятельствах. Допустим, отказавшись от военной карьеры, я поддался бы на уговоры старого друга, прокуратора Триннера, и стал бы квизитором Бдительного Приказа. Переехал бы в столицу, оставив баронство младшему брату; второй ранг, первый, медаль «За рвение»… Вивиан вышла бы замуж за фата д'Аньяни, назойливого воздыхателя, я прислал бы ей на свадьбу розы и бриллиантовое колье с подвесками… три моих дочери никогда не появились бы на свет, Матильда не родила бы мертвую внучку… Спокойный, многое повидавший, окунув руки по локоть в преступный гной, маленький щеголь в треуголке, я сейчас стоял бы во дворе цитадели – вольный, как ветер, без семьи, без дома, без наследника, отведя эту роль племяннику, – и думал бы, что одно хорошее сумасбродство иногда стоит дюжины циничных удобств, как один славный удар клинка приносит радости больше, чем сотня выигранных в суде тяжб.
198 
