96 
— Стукали-пали! Я не виноват!
— Мм-ма-а-а…
Встаю. С «дротом» в руке. Жалкое оружие, но другого у меня нет, и ничего у меня нет, даже страха — уполз внутрь, съежился, затаился… исчез.
— С-с-сука! Не трожь! — Бегу, понимая, что бегу умирать, и даже успеваю удивиться собственному безразличию.
— Я не виноват! На золотом крыльце сидели… кто такой? Кто ты будешь такой?!
Электрод на удивление легко входит в бок дебила. В следующее мгновение мир перед глазами взрывается цветными звездами, я лечу в снег и ворочаюсь, пытаясь прийти в себя, пробиться сквозь искрящуюся тьму, застлавшую взор. Совсем рядом взревывает Миня, и заунывно булькает монотонный голос:
— Кто не спрятался, я не виноват. Буду резать, буду бить. Буду резать… буду…
Тьма наконец расступается. Что-то твердое давит в бок, я сую руку за пазуху, шарю… в кармане нащупывается забытая мной «мулетка». Корявая фигурка, ребенок-дебил. Зачем?! Рядом валяется мой «дрот», я машинально сжимаю его второй рукой, с омерзением ощущая прикосновение к ладони липкой жижи.
Встаю, качаясь.
Кошмар-убийца и Миня клубком катаются по испятнанному кровью снегу, и Миня храпит с диким присвистом, будто воздух вырывается у него не только изо рта, а похожее на огромного ребенка создание раз за разом повторяет без выражения:
— Буду резать… Буду резать…
И равнодушно всхлипывает в перерывах.
— Едрить твою через коромысло! Алька! Швыдко! Да шо ж ты телишься, йолоп!..
Валько-матюгальник, неведомо откуда возникнув рядом, бесцеремонно выхватывает у меня электрод и «мулетку», после чего, обернувшись к живому клубку, вскидывает обе руки над головой.
— Зализо на крови, врагу жилы отвори! — скороговоркой выкрикивает он, срываясь на фальцет, и с размаху вонзает «дрот» в фигурку.
Истошный визг. Так визжит собака, когда ее позвоночник хрустит под колесом. Мне хочется заткнуть уши, но я не делаю этого.
Я стою и смотрю.
Смотрю, как корчится перед нами на снегу, исходя визгом, тот кошмар, что миг назад терзал могучего Минотавра, а сам Миня, силясь подняться, на четвереньках ползет к нам.
Валько еще трижды пыряет фигурку электродом, а потом с неожиданной прытью бросается вперед, подхватывает Миню и оттаскивает к нам.
— Нож! — рявкает матюгальник мне в лицо.
— Что? — тупо переспрашиваю я, не в силах отвести взгляда от корчащегося, как мне кажется, в агонии существа.
— Нож давай! Швыдко! Бо вин щас оклемается! До меня наконец доходит. Нащупываю в кармане выданный мне матюгальником нож и протягиваю его хозяину.
Секунда, и Валько выщелкивает главное лезвие. Он что, хочет с ножом… на это?! Следующая секунда — и Валько, приседая бежит вокруг нас с Миней, очерчивая внизу уродливую окружность. Ножом. По снегу.
На миг запнувшись лишь о край притрушенного зимней пудрой люка канализации, ребристый узор на чугунной крышке которого складывается в рабочие руны горводслужб.
Встав рядом, матюгальник крест-накрест режет воздух у нас над головами и, явно малость успокоясь, бормочет что-то вроде:
— В доме заховалысь, в зализо заковалысь… Дальше я не разобрал.
— За круг ни ногой! — сообщает мне Валько уже обычным тоном и склоняется над тяжело дышащим Миней, словно разом потеряв всякий интерес к дебилу-ребенку.
А тем временем оживший кошмар уже не корчится, не визжит — он медленно, с трудом встает на ноги.
— Нету… — бормочет дебил, озираясь. — Бяки… я иду искать… искать иду… Больна-больна… больна… Никого. Никого нет. Только истоптанный, взрытый снег в бурых пятнах.
— Гарно вин Миню… — бормочет матюгальник, подымаясь. — Шо, Минька, щемит?.. Не плачь, казак, атаманом бу — дешь…
Валько оборачивается ко мне.
— Ф-фух, пронесло! Добра мулетка. Шо ж ты сам-то? Ну ладно, бывает, тут всякий злякаеться! А ты, бачу, не промах! И мулеткой запасся, и пырануть його встыг, усэ як слид — Вальку вже кончать залышылось! Жаль, шо Мисяця-з-Туману так просто не вбьешь…
— Кого? — Ноги наконец отказываются меня держать, и я сажусь прямо в снег.
— Мисяця-з-Туману, — охотно повторяет Валько.
ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…
Темная, дубленая кожа предплечий густо перевита жилами, словно он минутой раньше гири таскал. Желваки играют на скулах, узкие губы обидчиво поджаты, превращая рот в застарелый шрам, а зубы крупные, желтые, в полном боекомплекте, несмотря на годы — на таких зубах, должно быть, вкусно хрустят под закусь малосольные огурчики с собственного огорода. Говорит он чаще тихо, вполголоса, но все равно кажется, что шумит — так двигаются по-настоящему сильные люди, боясь дать своей силе волю. Иерихонская труба его глотки до поры засурдинена, похрапывает, присвистывает… отдыхает.
96 
