64 
– Не слыхать, что говорите, – прокричала она, щурясь и все больше и больше морща лоб.
– Я пришел…
«Да, я делаю то, что должно, я каюсь», – подумал Нехлюдов. И только что он подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться.
– Я говорю: зачем встреваешь, куда не должно… – кричали с одной стороны.
– Верь ты Богу, знать не знаю, – кричала арестантка с другой стороны.
Увидав его волнение, Маслова узнала его.
– Похоже, да не признаю, – закричала она, не глядя на него, и покрасневшее вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
– Я пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, – прокричал он громким голосом, без интонации, как заученный урок.
Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же пришла мысль, что если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен нести стыд. И он громко продолжал:
– Прости меня, я страшно виноват перед… – прокричал он еще.
Она стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
Он не мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать колебавшие его грудь рыдания.
Смотритель, тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение, очевидно, заинтересованный им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не у решетки, спросил его, почему он не говорит с той, с кем ему нужно. Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид, отвечал:
– Не могу говорить через решетку, ничего не слышно.
Смотритель задумался.
– Ну, что же, можно вывести ее сюда на время.
– Марья Карловна! – обратился он к надзирательнице. – Выведите Маслову наружу.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцевито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
– Можно здесь говорить, – сказал смотритель и отошел.
Нехлюдов придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
Маслова взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы с удивлением пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом с ним, оправив юбку.
– Я знаю, что вам трудно простить меня, – начал Нехлюдов, но опять остановился, чувствуя, что слезы мешают, – но если нельзя уже поправить прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите…
– Как это вы нашли меня? – не отвечая на его вопрос, спросила она, и глядя и не глядя на него своими косыми глазами.
«Боже мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!» – говорил себе Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
– Я третьего дня был присяжным, – сказал он, – когда вас судили. Вы не узнали меня?
– Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, – сказала она.
– Ведь был ребенок? – спросил он и почувствовал, как лицо его покраснело.
– Тогда же, слава Богу, помер, – коротко и злобно ответила она, отворачивая от него взгляд.
– Как же, от чего?
– Я сама больна была, чуть не померла, – сказала она, не поднимая глаз.
– Как же тетушки вас отпустили?
– Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и прогнали. Да что говорить, – не помню ничего, все забыла. То все кончено.
– Нет, не кончено. Не могу я так оставить этого. Я хоть теперь хочу искупить свой грех.
– Нечего искупать; что было, то было и прошло, – сказала она, и, чего он никак не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и жалостно улыбнулась.
Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому в первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом, чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни; так точно она сделала и теперь. В первую минуту она соединила теперь сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем. Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей, которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала, обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
64 
