96 
Нехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были люди понятливые; но его не понимали и не могли понять по той самой причине, по которой приказчик долго не понимал. Они были несомненно убеждены в том, что всякому человеку свойственно соблюдать свою выгоду. Про помещиков же они давно уже по опыту нескольких поколений знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб крестьянам. И потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое, то, очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.
– Ну, что же, по скольку вы думаете обложить землю? – спросил Нехлюдов.
– Что же нам обкладывать? Мы этого не можем. Земля ваша и власть ваша, – отвечали из толпы.
– Да нет, вы сами будете пользоваться этими деньгами на общественные нужды.
– Мы этого не можем. Общество сама собой, а это опять сама собой.
– Вы поймите, – желая разъяснить дело, улыбаясь, сказал пришедший за Нехлюдовым приказчик, – что князь отдает вам землю за деньги, а деньги эти самые опять в ваш же капитал, на общество отдаются.
– Мы очень хорошо понимаем, – сказал беззубый сердитый старик, не поднимая глаз. – Вроде как у банке, только мы платить должны у срок. Мы этого не желаем, потому и так нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.
– Ни к чему это. Мы лучше по-прежнему, – заговорили недовольные и даже грубые голоса.
Особенно горячо стали отказываться, когда Нехлюдов упомянул о том, что составит условие, в котором подпишется он, и они должны будут подписаться.
– Что ж подписываться? Мы так, как работали, так и будем работать. А это к чему ж? Мы люди темные.
– Не согласны, потому дело непривычное. Как было, так и пускай будет. Семена бы только отменить, – послышались голоса.
Отменить семена значило то, что при теперешнем порядке семена на испольный посев полагались крестьянские, а они просили, чтоб семена были господские.
– Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять землю? – спросил Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину в оборванном кафтане, который держал особенно прямо на согнутой левой руке свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде снимают их.
– Так точно, – проговорил этот, очевидно еще не освободившийся от гипнотизма солдатства, крестьянин.
– Стало быть, у вас достаточно земли? – сказал Нехлюдов.
– Никак нет-с, – отвечал с искусственно-веселым видом бывший солдат, старательно держа перед собою свою разорванную шапку, как будто предлагая ее всякому желающему воспользоваться ею.
– Ну, все-таки вы обдумайте то, что я сказал вам, – говорил удивленный Нехлюдов и повторил свое предложение.
– Нам нечего думать: как сказали, так и будет, – сердито проговорил беззубый мрачный старик.
– Я завтра пробуду здесь день, – если передумаете, то пришлите ко мне сказать.
Мужики ничего не ответили.
Так ничего и не мог добиться Нехлюдов и пошел назад в контору.
– А я вам доложу, князь, – сказал приказчик, когда они вернулись домой, – что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке – он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, – мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, – улыбаясь, говорил приказчик, – разговоришься – ума палата, министр, – все обсудит, как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
– Так нельзя ли позвать сюда таких самых понятливых крестьян, несколько человек, – сказал Нехлюдов, – я бы им подробно растолковал.
– Это можно, – сказал улыбающийся приказчик.
– Так вот, пожалуйста, позовите к завтрему.
– Это все возможно, на завтра соберу, – сказал приказчик и еще радостнее улыбнулся.
– Ишь ловкий какой! – говорил раскачивавшийся на сытой кобыле черный мужик с лохматой, никогда не расчесываемой бородой ехавшему с ним рядом и звеневшему железными путами другому, старому худому мужику в прорванном кафтане.
Мужики ехали в ночное кормить лошадей на большой дороге и тайком в барском лесу.
– Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата околпачивали. Нет, брат, шалишь, нынче мы и сами понимать стали, – добавил он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. – Коняш, коняш! – кричал он, остановив лошадь и оглядываясь назад, но стригун был не назади, а сбоку, – ушел в луга.
– Вишь, повадился, сукин кот, в барские луга, – проговорил черный мужик с лохматой бородой, услыхав треск конского щавеля, по которому с ржанием скакал из росистых, хорошо пахнувших болотом лугов отставший стригун.
96 
