Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
28 
Гайдук молчал, сидя на земле и держась за наспех замотанное колено.
— На карету Беаты напали, — отец Ян повернулся к Марте, одной рукой успокаивающе тронув взбешенного брата за локоть. — Разбойники, на полпути от нас до Тыньца. Саму Беату увели в лес, одного гайдука зарубили, а этого… этого отправили сюда.
— Разбойники? — Марта ничего не понимала. — Они требуют выкуп?
— Нет. Их атаман велел передать, что его зовут Мардула, сын Мардулы, и что пленной женщине до поры до времени ничего не грозит. Просто он хочет быть уверенным, что убийца Самуила-бацы явится в Шафляры — не на сороковины, так за женой — и там заплатит Мардуле все, что полагается.
«Убийца!» — смеялся над рекой танцующий мертвец…
— Я не убивал отца, — воевода Райцеж смотрел на Марту исподлобья, болезненно сдвинув брови над переносицей. — Я не убивал отца, Марта! Это ложь!
И снова повернулся к раненому:
— Их было пятеро! Пятеро против вас двоих!
— Прости, пан воевода, — глухо шептал гайдук, глядя в землю. — Прости… но тот, кто стоял рядом с атаманом… худой такой, весь в темном… на голове берет с петушиным пером…
Гайдук собрался с силами и закончил:
— Он не человек, пан воевода! Святой отец, скажите ему: это не человек! Поверьте мне, я говорю правду!
Марта склонилась над раненым и положила ладонь ему на плечо.
— Я верю тебе, — сказала она. — Это действительно не человек.
Джош поднял морду к равнодушному серпику месяца и безнадежно завыл.
Словно в ответ ему с опушки близкого леса донесся торжествующий волчий вой.
ВЕЛИКИЙ ЗДРАЙЦА
Я не помню, кем был — я знаю, кем стал.
Изредка снимая свой замшевый берет с петушиным пером, схваченным серебряной пряжкой, я напяливаю его на кулак и долго смотрю, представляя, что смотрю сам на себя.
Перо насмешливо качается, и серебро пряжки тускло блестит в свете месяца.
Я делаю так редко, очень редко, в те жгучие минуты, когда понимаю, что больше не могу быть собой — но и перестать быть я тоже не могу.
Люди зовут меня дьяволом.
«Изыди, Сатана!» — говорят мне люди, и я смеюсь, исчезая: во-первых, я не Сатана и никогда им не буду; во-вторых, я не могу уйти навсегда, даже если меня гонят.
Я лишь исчезаю.
На время.
И мысленно благодарю изгнавших меня — потому что миг небытия для того, кем я стал, стократ блаженней существования.
Люди зовут меня Князем Тьмы.
Я не князь.
Я — крепостной Тьмы.
Я ем хлеб Преисподней в поте лица своего, я могу лишь надеяться, что когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.
Позволят не быть.
Мне хочется верить, что надежда умирает последней.
Иногда я смотрю на очередного глупца, суетливо макающего перо в собственную кровь и подписывающего договор со мной, и слышу его жалкие мыслишки.
На самом деле, конечно, я не слышу их, но все это так однообразно…
«Сейчас я получу то, что хотел, — сглатывая липкую слюну, мечтает этот червь, — я наслажусь желаемым, а потом я буду служить моему хозяину верой и правдой, я докажу ему свою преданность и усердие — и после смерти он сделает меня подобным себе, чтобы в аду мы вместе мучили глупых грешников, не удосужившихся вовремя продать душу нужной силе. О, как я буду велик!..»
Я смеюсь, а он думает, что я радуюсь, заполучив его ничтожную душонку.
Он прав.
Я радуюсь.
Если он достигнет желаемого и станет подобен мне — он тоже будет радоваться, когда кубышка с его выкупом из адской крепости станет хоть на йоту полнее.
Он ведь не знает, что никогда не попадет в ад.
Ад попадет в него.
Согласитесь, что это не одно и тоже.
Впрочем, можете не соглашаться — мне все равно.
Люди зовут меня Нечистым.
Это правда.
Я нечист.
Но никто из таких, как я, никогда не был и не будет Повелителем Геенны — не потому что мы мелки, а потому что с тем же успехом каторжника можно назвать Повелителем рудников. И впрямь: он бьет несчастные камни кайлом, он возит их в тележке, сваливая в карьер, он волен мучить копи как хочет… он лишь не волен перестать это делать.
И перестать мучиться самому.
Вопрос: что делают в аду?
Ответ: мучаются.
Вопрос: кто мучается в аду?
Ответ: все.
Все.
Когда вы мучаетесь, это уже ад.
Он в вас.
Ад в вас, дорогие мои, он шипит и пенится, как недобродившее вино, он ударяет в голову мягкими коварными молоточками; ад в вас, любезные господа, но во мне его больше. Я — крепостной Тьмы, я — виллан Геенны, я — пустая перчатка, я чувствую в себе заполняющую пустоты руку Преисподней и завидую тому преступнику на эшафоте, в чье чрево входит сейчас заостренный кол.
28 
