24 
Я, разумеется, подчинился, совершенно очарованный нашей Медузой. Мы с удовольствием выпили несколько бокалов коньяка, поздравляя друг друга с удачной охотой и чувствуя, как отпускает напряжение. Потом еще выпили. В номере было полутемно, лишь неярко светил маленький ночник в углу. Уже началось затемнение, и нам не хотелось зажигать верхний свет, хотя занавеси на окнах были вроде бы достаточно плотными. В общем, лучшей обстановки и желать было нельзя.
Мы лениво валялись поперек кровати. Розоватые блестки на новой коже Глории сверкнули, когда она неторопливо потянулась и принялась развязывать мой галстук, расстегивать рубашку и вообще — раздевать меня. Я лишь старался не разлить оставшийся в бутылке коньяк, но отнюдь не сопротивлялся прикосновениям ее нежных холодных ручек, которые отчего-то удивительно меня возбуждали. Вскоре мне пришлось заткнуть бутылку пробкой и вступить в игру более активно.
Она была странно прекрасна и прекрасно странна! Грудей у нее не было вовсе, не было даже сосков. И пупка тоже. От шеи до бедер ее ровное тело струилось, точно живая вода, и было гладким, округлым, податливым, а кожа посверкивала розовыми блестками. Она, казалось, меняла свою внешность каждую секунду, словно разговаривала со мной на неведомом мне — к сожалению! — языке.
Самое интимное место у нее напоминало бутон цветка, который чуть пульсировал во время наших страстных объятий, когда мы, сливаясь воедино, ласкали друг друга губами и языком, льнули друг к другу всем телом, буквально пожирали друг друга, задыхаясь от наслаждения… Глория тихонько мелодично шипела — словно пела что-то на своем языке любви. Вдруг она охнула, выкрикнула что-то, и бутон раскрылся, превратившись в алый цветок, и я погрузился в самую сердцевину этого цветка, а тело Глории и ее голос запели еще громче, в унисон нашей страсти и любовной игре, высоким и чистым голосом, и голос ее плоти заставлял и меня подпевать этой дивной песне любви. Увы, слишком скоро, как мне показалось, мы оба одновременно испытали высший восторг.
Но так и остались лежать, не расплетая рук и ног, — она была по-прежнему прохладна, а я — чрезвычайно разгорячен, в полном упоении ею… Не сразу нашел я в себе силы прошептать: «Любимая… Дорогая… Никогда прежде… никогда…»
«Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Не двигайся. Подожди».
И я умолк.
А потом вдруг понял, что вокруг делается черт знает что: выли предупредительные сирены, слышались тяжелые взрывы, громы и молнии… В здании гостиницы хлопали двери, слышался топот ног, и все ближе и ближе к нам раздавался скрипучий голос: «Воздушная тревога, дамы и господа! Воздушная тревога! Самое глубокое бомбоубежище, если пожелаете, на станции подземки Саут-Кен».
Наконец этот глашатай достиг нашего номера и двинулся дальше. Мы не обратили на его призывы внимания: то, чего мы оба так страстно желали, находилось здесь. Кончик осторожного язычка Глории медленно обследовал мои глаза, уши, лицо, рот… Ее гибкое тело словно ходило волнами, а гладкая блестящая кожа была как шелковая. Лепестки того алого цветка снова задрожали, легонько покалывая меня, заманивая обратно, возбуждая желание и давая силы… И на этот раз мне показалось, что наступило вечное блаженство…
Когда же наконец мы расцепили объятия, то шепотом пожелали друг другу спокойной ночи, уютно угнездились в теплой постели и крепко уснули.
Проснувшись, мы сперва решили, что неплохо было бы снова заняться любовью, но тут зазвучал сигнал отбоя, напоминая нам, зачем, собственно, мы оказались в Лондоне 1944 года. Мы посмеялись, пожали плечами и стали собираться с мыслями, намереваясь непременно отыскать того шалуна, который послал столь нелепый призыв о помощи. Я полагал, что все дело в странно образованной мышке с драгоценной тиарой на голове и явно развитым чувством юмора. А Глория — что это один из тех шутников, которые способны написать молитву на булавочной головке. И она оказалась права.
Такси в такую рань мы, разумеется, поймать не смогли и пошли пешком — вышли на Слоан-сквер, спустились по Слоан-стрит, свернули на Пимлико-роуд, дошли до Букингем-Пэлэс-роуд (местные жители называют ее еще «Бак-хаус-роуд») и наконец оказались на вокзале Виктория, мрачном, помпезном памятнике дурному вкусу викторианской эпохи.
В залах ожидания было довольно темно, свет горел лишь кое-где, однако уже царило оживление — с раннего утра начали прибывать владельцы сезонных билетов, которые, казалось, и без света ориентируются прекрасно. Во всяком случае, не хуже, чем при свете. Лондонская толпа действительно довольно-таки суетлива, так что нам пришлось побегать, пока мы не нашли то, что искали, а именно вывеску:
24 
