52 
Хонда давно перешагнул тот возраст, когда к жизни относятся строго и серьезно. Сейчас он может позволить себе любую злую шутку. Как бы он ни жертвовал другими, близившаяся смерть все искупит. Он в таком возрасте, когда может сделать молодость игрушкой, считать человека манекеном, привлечь на свою сторону мир, обратить верность в игру окрашенного вечерней зарей облака.
Раз решив, что другой человек — ничто, он теперь считал своей миссией подчиниться соблазну.
Как-то поздним вечером Хонда позвал Тору к себе в кабинет. Постоянно идущие дожди усилили запах плесени в этом кабинете, оформленном в английском стиле, кабинетом пользовался еще отец Хонды. Хонда не любил и не включал кондиционер, поэтому у Тору, который сидел перед ним на стуле, на белой груди, видной через расстегнутый ворот рубашки, блестели капельки пота. Хонда подумал: «Отвратительная молодость, цветет здесь, как белый цветок гортензии».
— У тебя уже скоро каникулы.
— Но перед этим экзамены, — ответил Тору, откусив ровными передними зубами кусок от плитки шоколада с мятой.
— Ты грызешь прямо как белка, — засмеялся Хонда.
— Правда? — Тору, ничуть не обидевшись, весело рассмеялся. Хонда, глядя на его смеющееся белое лицо, подумал, что этим летом его щеки должны посмуглеть, но какая кожа — ни малейшего намека на юношеские прыщи. Он достал из ящика стола фотографию и просто, как и было задумано, бросил ее на стол перед Тору.
Стоило посмотреть на то, как Тору взял фотографию. Хонда наблюдал за ним, не упустив ни одной мелочи. Тору сначала строго, словно охранник, проверяющий пропуск, посмотрел на снимок, вопросительно взглянул на Хонду, затем снова перевел взгляд на фотографию и на этот раз, явно скрывая юношеское любопытство, до самых мочек залился краской. Положив снимок на стол, он сунул палец в ухо и почесал там. Потом довольно сердито произнес:
— Красивая.
«Какая совершенная реакция», — восхитился про себя Хонда. Из заурядного, типичного для его возраста состояния возбуждения (притом что ситуация была неожиданной) Тору вышел не просто с честью, а придал этому нечто поэтичное. Хонда как-то сразу забыл, что дело всего лишь в том, что Тору реагировал именно так, как того желал Хонда.
То была сложная комплексная работа. Прикинуться грубым, чтобы скрыть смущение, Хонда будто сам вдруг оказался на месте юноши.
— Ну, как? Есть желание встретиться? — спокойно спросил Хонда. Наблюдая за тем, какая реакция последует на этот раз, от беспокойства, как бы повернуть все так, как ему нужно, Хонда закашлялся. Тору мягко поднялся, обошел вокруг стола и постучал отца по спине.
— Да, — рассеянно ответил Тору; стоя за спиной отца, он уже не прятал блеска в глазах и бормотал про себя: «Я дождался, наконец-то, вот оно то, почему можно больно ударить!»
За окном, что находилось у него за спиной, шел дождь. Дождь, освещенный светом из окна и обильно, словно черный пот, стекавший по коре деревьев… Поезда метро, двигавшиеся по наземной линии в окрестностях, вечером шумели громче, Тору представил себе ряд вагонных окошек, которые вскоре нырнут под землю, отец продолжал кашлять. Но в этой ночи нигде не было признаков корабля.
22
— Вы можете некоторое время пообщаться. Если она тебе не понравится, сразу так и скажи. У нас нет никаких обязательств, — внушал Хонда Тору.
Как-то вечером уже во время летних каникул Тору пригласили на ужин, и он отправился в дом девушки. После ужина Момоко Хаманака, выполняя указания матери, повела Тору в свою комнату на втором этаже. В обставленной по-европейски комнате метров в двенадцать все говорило о том, что ее хозяйка — юная девушка. Тору впервые в жизни попал туда, где все дышало девичеством. В комнату всю в розовых складочках, заполненную какой-то мягкой путаницей. В обоях, картинах, куклах, украшениях чувствовалось изящество, заложенное женской рукой, пело что-то настолько трогательное, что становилось трудно дышать. Тору сел в углу в кресло. Большая вышитая подушка делала его страшно неудобным.
Момоко выглядела взрослой, но именно это придавало ей особую прелесть. Чуть анемичное свежее белое лицо вызывало в памяти лица со старых гравюр с нечетко выраженными чертами. И только потому витавшая здесь печальная истина выделяла ее одну как не имевшую отношения к множеству прелестных вещиц в этой комнате. Красота Момоко была слишком правильной, в ней чувствовалось что-то искусственное, как в сложенном из белой бумаги журавлике.
52 
