7 
А после
Выключил
Свет,
Взял
Банку пива -
И просто
Сидел
В темноте
И пил
В одиночку.
И это
Понравилось
Мне
Настолько,
Что
С этого
Вечера
Я
Только так
И живу.
Никаких
Вечеринок больше!
Надо заметить,
С тех пор
Писать у меня
Получается много лучше.
Да все
Получается лучше.
А почему?
Надо уметь
Избавляться
От лживых дружков
И от подлипал,
Покуда
Они
Тебя не сгубили!
The End of an Era
Шестидесятые
Не очень-то я их помню.
Что-то типа – ты смотришь и видишь парня,
У которого на голове -
Индейский убор из перьев,
Все сплошь увешаны были бусами,
Косяки передавались по кругу.
Все только валялись на мягких коврах
И не делали ни черта.
Как они за квартиру платили – понятия не имею.
Баба, с которой я жил,
Постоянно мне заявляла:
«Я иду на Праздник Любви!»
«Валяй», – отвечал я.
Она возвращалась домой – и рассказывала:
«Я встретила ПРЕКРАСНОГО
ЧЕРНОКОЖЕГО МУЖЧИНУ!»
Или: «Полицейские нам улыбались!
Я одному подарила ЦВЕТОК!»
Я, наверно, был единственным человеком
С обычным рабочим днем.
Постоянно врывались какие-то люди,
Обшаривали холодильник,
Искали жратву и пиво.
«Мы ДЕЛИМСЯ ВСЕМ! – говорила моя баба. -
Мы ДЕЛИМСЯ НАШЕЙ ЛЮБОВЬЮ!»
Парень тыкался мордой прямо мне в рожу,
Пил мое пиво. Орал:
«ВСЕ МЫ ЖИВЕМ
НА ЖЕЛТОЙ ПОДВОДНОЙ ЛОДКЕ!»
«В смысле?» – спрашивал я.
«БИТЛЫ, ЧУВАЧОК,
БИТЛЫ!»
Я слышал «болты».
Еще был некто по имени Мутный-Смутный.
Меня даже разок уболтали
Попробовать «кислоту».
Оказалось – страшная глупость.
«У тебя не вышло, – сказали они, – не вышло.
Ты не сумел открыться».
«Мира! – вскричал я. – Мира!»
А после – как-то странно, мгновенно -
Шестидесятые
Взяли и кончились.
Практически все исчезли
На счет «раз».
Остатки былого
Можно еще наблюдать
Близ Венис-бич.
Стоят, подпирают стены,
Сидят на скамейках,
На вид – совершенно сторчались.
Глаза – пустые.
В изумлении от такого
Поворота событий,
Они ночуют в машинах,
Таскают, что плохо лежит,
Требуют
Подаянья.
Не знаю, куда
Подевались все остальные.
Надели, наверно, галстуки и костюмы,
Пустились искать места с нормальным рабочим днем.
Наступили семидесятые…
И тогда Я САМ бросил работу.
И весь этот город
Принадлежал отныне
Мне одному.
The 60’s
Как будто на скачках
Дождь все вдет да идет.
Дни напролет – льет.
У меня – девять кошек,
Они от дождя звереют,
А потом я зверею от них.
В полчетвертого ночи один кошак
Стал скрестись и проситься за дверь.
Ливень – ливмя, а ему охота за дверь!
Ну, выпускаю за дверь,
После снова ложусь спать.
В четыре утра киса,
Спавшая в ванной,
Огласила квартиру мявом.
Пять минут я с ней просидел – успокаивал, утешал -
И снова поплелся спать.
В пять зашуршал еще один кот -
Всунулся в шкаф, нашел там
Пакет с кормом,
Сбросил его на пол
И отчаянно драл когтями.
Я подхватил его. Вынес за дверь.
Снова залез в постель – сон больше не шел.
А в восемь утра я открыл дверь и окно,
Чтоб гулявшие кошки могли вернуться,
А остальные – сходить погулять.
До десяти я проспал, а в десять поднялся
И покормил своих кошек девятерых.
Пора отправляться на скачки,
Как каждый день.
Я стоял у окна, глядел
На льющийся дождь.
До ипподрома – миль двадцать езды по шоссе,
По району, который опасен для белых -
А может, для черных тоже.
Я чувствовал – я недоспал,
И решил вернуться в постель.
Так и сделал. Заснул мгновенно -
И сон увидел.
Мне приснилось, что я – там,
На ипподроме,
У окошка ставок, свои номера называю.
Дождь лил ливмя.
Я был на ипподроме.
Я делал и делал ставки, даже выиграл несколько раз -
Но не видел ни лошадей, ни жокеев, ни скачек.
Потом я проснулся.
Дождь по-прежнему лил.
7 
