56 
Майкл Шейн вытащил пробку и разлил вино по бокалам. Он сделал маленький глоток, вздохнул и снова скрестил руки. Какое-то время он задумчиво смотрел в окно. Как только он заговорил, Мэри почувствовала, что все это он произносил уже множество раз — множество раз выпускал все это наружу, множество раз всем этим пользовался.
— Она была моей первой любовью, — начал он, — Во всех смыслах. Говорят, первая любовь остается с тобой навсегда. И это правда. Она разбила мне сердце.
— Мне очень жаль.
— Ничего. Теперь, я думаю, оно зажило, — ответил он и снова улыбнулся, — Это было нечто незабываемое. Я имею в виду, что все хорошее тоже оказалось незабываемым. Я всегда испытывал потрясение, когда она была рядом, — такая она была веселая, такая возбуждающая, такая эмоциональная. Ну и безумная до чертиков, конечно. Да, и такая страстная.
После этих слов Майкл позволил себе на добрых десять секунд погрузиться в мечтательную задумчивость, и глаза его подернулись сладостной поволокой. Это состояние могло продлиться и дольше, если бы хитроумный телефонный аппарат на его столе не разразился внезапной истерикой.
— Что? — заговорил он. — Что? На Борнео. То есть нет, в Виннипег. Кэрол — больше ни с кем не соединяй, хорошо?
— Но что же в ней было плохого? — не выдержала Мэри.
— Неуверенность, пожалуй. Мне кажется, что при всем своем уме и красоте она была дьявольски неуверенна…
…Тоже мне, беда, — размышляла Мэри, пока Майкл с довольным видом продолжал свои разглагольствования. Неуверенна. Всего-то? А кто уверен? Интересно, что люди делали и говорили и как они объясняли свои слова и поступки, пока не выдумали это слово?
— …и как только она влюблялась в кого-нибудь, я имею в виду, по-настоящему, как это было у нее со мной, какая-то ее часть оборачивалась против этого человека — или против нее самой. Она вынуждена была все рушить и ломать — в каком-то смысле, ценой собственного унижения, — Он поморщился. — Она вытворяла такие гадкие вещи… Ух! — Он присвистнул. — Просто отвратные.
— А именно?
— Ну, знаете ли, на свете не так уж много способов поступать дурно. Список очень и очень короткий. Можно издеваться над человеком, трахаться с другими, напиваться, злобствовать и так далее. И она во всем этом сильно преуспела. Однажды, когда я спал, она ударила меня, причем очень сильно. На такое просто так не пойдешь, думается мне.
— Да.
Она поймала себя на том, что этот человек ее очень волнует, и не могла объяснить почему. Вот сейчас, например, она думала о том, сколько духу требуется, чтобы как следует врезать ему, пока он полеживает себе и видит сны. И что это со мной такое, изумилась она. А потом до нее дошло: она начинает припоминать Майкла Шейна. Но не головой, нет, не головой.
— А что самого ужасного она натворила?
Он подался вперед и несколько секунд испытующе смотрел на нее.
— Хорошо, я вам расскажу.
Он произнес это таким тоном, как будто его решимость говорила о незаурядном самообладании. Возможно, так оно и было. Мэри внимательно слушала. Ее снова кинуло в жар. Майкл уже не смотрел на нее, и на его юном лице проступил след надломленности. Кажется, эту часть истории ему еще не доводилось озвучивать. И теперь ей сделалось ясно, сколько ему лет на самом деле.
— У нас еще есть время? Так, время есть… Я писал пьесу, писал ее весь тот год, когда мы были вместе. Об одном парне, у которого вроде бы все есть, но на самом деле… в общем, не важно. Пожалуй, пьеса была и не так чтобы очень хороша. Может, она вообще была никудышной. Мы тогда жили вдвоем в деревне, в коттедже, который я снял. Я перечитывал пьесу, правил ее — за этим я и приехал. Однажды она заперлась в моем кабинете. Я стучал и ломился в дверь. Слышно было, как она комкает и рвет бумагу. В комнате был камин. Она шептала мне через дверь, что сейчас ее сожжет. Мою пьесу. Голос у нее был совершенно безумный, вообще не ее голос. Она знала, что у меня всего один экземпляр. И главное, затеяла все это ни с того ни с сего…
— Мне очень жаль, — помимо воли пробормотала Мэри.
— Я стал умолять ее через дверь, а в камине все сильнее трещал огонь. Но это были только цветочки. Самое главное впереди. Она принялась читать отрывки вслух. Самые слабые куски, искаженным голосом, как будто бы моим… но совершенно безумным. Так продолжалось целый час. Представьте: «А теперь мы переходим ко второй сцене второго действия, когда Билли говорит…» — и она декламирует какие-то фразы этим нечеловеческим голосом. Из-под двери шел дым, даже вылетал пепел. И так целый час. Потом она меня впустила. Пьесы уже не было, камин — переполнен золой. Это был просто ад кромешный. Почти ничего не видно. А она тыкала в меня пальцем и мерзко хихикала.
56 
