Последние отзывы

  6  

Вопрос понимания того, что я пыталась сделать, — он подталкивает меня к разговору о критиках и к опасности вызвать у читателя зевоту. До чего плачевна эта перебранка между писателями и критиками, драматургами и критиками: читающая публика так к этому привыкла, что смотрит на них устало, как на вечно между собой бранящихся детей: «Ах да, ах, наши дорогие малыши, вы снова за свое взялись». Или: «Вам, писателям, отвешивают все эти комплименты, или, уж если вас не хвалят, то, по крайней мере, вам достается все это внимание — так почему ж вы вечно недовольны и обижены?» И публика права. По причинам, в рассмотрение которых я сейчас не стану углубляться, ранний и ценный опыт, полученный мною в моей писательской жизни, подарил мне чувство перспективы во взгляде на литературных критиков и книжных обозревателей; но в связи с этим романом, с «Золотой тетрадью», эта перспектива была мною утрачена: по большей части критические отзывы казались мне слишком нелепыми и глупыми, чтобы оказаться правдой. Восстановив равновесие, я поняла, в чем проблема. Дело в том, что писатели пытаются найти в критиках свое alter ego, то второе «я», которое умнее тебя самого, того, кто видит цель, до которой ты пытался дотянуться, и судит о тебе только по тому, сумел ли ты оказаться достойным своей цели или не сумел. Я пока еще не встречала писателя, который, столкнувшись наконец-то лицом к лицу с этим редчайшим созданием — с настоящим критиком, не был бы в тот же миг избавлен от своей извечной паранойи и не превратился бы в существо благодарно внемлющее — он нашел то, что ему, как он считает, нужно. Но то, чего он, писатель, просит — невозможно. С чего он ждет, что в его жизни появится это необычайное создание, идеальный критик (такие действительно подчас встречаются), почему должен существовать кто-то еще, кто в полной мере способен понять то, что он, писатель, пытался сделать? В конце концов, только один человек прядет именно этот кокон, есть только один человек, чье дело — его прясть.

Критики и книжные обозреватели не могут предоставить то, на что они претендуют, — и то, чего так смехотворно и по-детски жаждут писатели.

А все потому, что критиков этому не учили; их профессиональная подготовка велась в строго противоположном направлении.

Все начинается тогда, когда ребенку еще только пять или шесть лет от роду, когда он приходит в школу. Все начинается с оценок, наград, «мест», «потоков», звездочек — а во многих местах еще и по-прежнему — нашивок^[3]. Этот менталитет скаковых лошадей, образ мышления в системе координат «победитель — проигравший», ведет к «Писатель X находится на несколько шагов впереди/позади Писателя Y. Писатель Y отстал. В своей последней книге Писатель Z показал, что он лучше, чем Писатель А». С самого начала ребенка приучают думать таким образом: всегда в сравнительных терминах, в терминах успеха или поражения. Это система отбора: тех, кто слабее, лишают уверенности в себе, и они из нее выпадают; система разработана для производства немногочисленных победителей, которые будут проводить время в непрерывном соперничестве между собой. Я глубоко убеждена в том — хотя здесь и не место для развернутого изложения мыслей на эту тему, — что те таланты, которыми наделен любой ребенок, независимо от его официального коэффициента умственного развития, могли бы оставаться с ним на протяжении всей его жизни, обогащая как его самого, так и всех остальных людей, если бы эти таланты не расценивались как товар, который следует в соответствии с его рыночной ценой использовать в качестве ставки на скачках на пути к успеху.

А еще нас с самого начала учат не доверять собственным суждениям. Детей учат подчиняться авторитету, учат выискивать чужие мнения и узнавать о чужих решениях, учат, как надо цитировать и соответствовать стандартам.

Как и в области политики, где ребенку внушают, что он свободен, что он демократ, что его воля и его разум свободны, что он живет в свободной стране, самостоятельно принимает все решения. Но в то же время он узник представлений и догм своего времени, которые он никогда не станет подвергать сомнению, потому что ему никогда не расскажут об их существовании. Достигнув того возраста, когда нужно сделать выбор (а мы по-прежнему исходим из допущения, что выбор неизбежен) между гуманитарными и прочими науками, молодой человек часто выбирает гуманитарные, потому что чувствует: именно в них можно найти гуманизм, выбор и свободу. Он не знает, что он уже вылеплен системой: не знает, что сам по себе выбор — это плод ложной дихотомии, гнездящейся в самом сердце нашей культуры. Тот же, в душу к кому закрались такие подозрения и кто не хочет и дальше оставаться объектом лепки и формирования, старается уйти, совершая полубессознательную, инстинктивную попытку найти работу, от которой он не будет разделяться сам в себе. Во всех наших институтах — от полицейских сил до мира науки, от медицины до политики — мы уделяем слишком мало внимания тем людям, которые уходят, — мы не смотрим на этот процесс отсеивания, который идет непрерывно и который на очень ранних стадиях исключает всех, кто склонен быть оригинальным, склонен к преобразованиям, и оставляет тех, кого ко всему этому влечет потому, что они уже сами такие. Молодой полицейский увольняется из полиции, говоря, что ему не нравится делать то, что он там делать должен. Молодая учительница уходит со своей работы, ее презирают за идеализм. Этот социальный механизм остается почти что незамеченным — однако он столь же мощный фактор, как и любой другой, работающий на сохранение структур наших институтов в их нынешнем негибком и деспотичном виде.

  6