5

Злодеи тут как тут

Ночь стояла тихая – из тех, когда ни один листик на ветке не шелохнется, и слабый свет из окна силуэтами очерчивал наши тени на простынях, на которые я не осмеливался лечь. Вы, наверное, думаете: с чего это я так стушевался – я, водила-дальнобойщик, в мои-то годы, да еще после полутора лет за решеткой и военной службы в Сеуте. Но вот так вот обстояло дело.

Этот кусочек плоти, голой и теплой, от которого пахло, как от только что проснувшегося ребенка, – ее огромные черные глазищи были в какой-нибудь паре дюймов от моего лица, – был прекрасен, как сон, как мечта. По радио Маноло Тена распевал что-то про попугая, который перестал болтать, и про часы, которые остановились, но у меня-то в ту ночь все работало как часы – все, кроме здравого смысла. Я сглотнул слюну и перестал отводить глаза. «Ты готов, коллега, – сказал я себе. – Совсем готов».

– Ты правда девушка?

Она посмотрела на меня так, как умеют смотреть только женщины: взглядом эдакой иронической и усталой мудрости – откуда они только ее берут, ведь не переймешь, и она точно не зависит от возраста.

Эта мудрость у них в крови с самого рождения.

– Ты правда такой дурак? – вот такой был мне ответ.

Потом она положила мне на плечо руку – на секундочку, так, словно мы двое старых приятелей, сидим себе и беседуем тихо-мирно, – а потом медленно повела ее вниз, по груди, по животу, пока не ухватила пояс джинсов, как раз над металлической пуговкой, где написано «Levi's». И медленно, медленно стала тянуть меня за пояс к постели, а сама смотрит на меня так внимательно, с любопытством и будто бы даже забавляясь. Как девчонка, знающая, что выходит за рамки.

– Где ты научилась этому? – спросил я.

– По телевизору.

И тут она рассмеялась, и я тоже рассмеялся, и мы, обнявшись, упали на простыни и… ну, в общем, сами понимаете. Я делал все очень медленно, осторожно, внимательно следя, чтобы ей было хорошо, и вдруг увидел ее широко распахнутые глаза и понял, что ей куда страшнее, чем мне, по-настоящему страшно, и почувствовал, что она цепляется за меня так, будто, кроме меня, у нее больше никого и ничего нет на свете. Да, пожалуй, так оно и было. И тут я снова весь как-то размяк внутри и, обняв ее, принялся целовать нежно-нежно, как только мог, потому что боялся сделать ей больно. Рот у нее был нежный, теплый – я такого еще никогда не встречал, и в первый раз в жизни мне подумалось, что моя бедная старушка, если она видит меня оттуда, где она теперь, оттуда, сверху, не может рассердиться на меня за все это.

– Кусочек, – сказал я тихонько.

И ее губы улыбнулись под моими губами, а ее глазищи, по-прежнему широко раскрытые, все так же пристально смотрели на меня в полумраке. И тогда я вспомнил, как однажды в нашей казарме в Сеуте взорвалась учебная граната, и как в Эль-Пуэрто меня чуть не прикончили за то, что я отказался подставить задницу одному крутому парню, и как один раз я задремал за рулем на въезде в Талаверу и только чудом не расшибся в лепешку. Припомнил я все это и подумал: а ведь тебе повезло, Маноло, коллега, тебе здорово повезло, что ты остался жив. Что при тебе твоя плоть, и твои чувства, и твоя кровь, бегущая по венам, потому что иначе ты не испытал бы всего того, что испытываешь сейчас, а теперь уже никому не отнять у тебя этого. Все стало нежным, и влажным, и горячим, а я все думал, снова и снова повторял про себя, чтобы не расслабляться: я должен выйти прежде, чем у меня сорвет пружину и я наделаю ей беды. Но ничего такого не потребовалось, потому что в этот момент в дверях что-то грохнуло, вспыхнул свет, и, обернувшись, я увидел перед собой ухмылочку португальца Алмейды и кулачище Окорока, летящий прямехонько к моей голове.

Я очнулся на полу: лежу лицом вниз совсем голый (в таком виде меня и вырубили), виски гудят, что твоя стереоустановка. Тихонько, осторожненько я приоткрыл один глаз и первым делом увидел мини-юбку Нати, а трусики под этой юбкой были, конечно же, красные. Нати сидела на стуле и дымила сигаретой. Рядом стоял португалец Алмейда, засунув руки в карманы, как обычно делают злодеи в кино, и, когда кривил рот в раздраженной усмешке, его золотой зуб так и сверкал. У кровати, опершись на нее коленом, Окорок караулил девочку; ее грудки трепыхались, в глазах – вселенский ужас. Такая вот была картина, и я не знаю, что там говорилось, пока я был в отключке, но то, что я услышал, очнувшись, было не для слабонервных.

  8