128 
Сидя за клавишами и глядя на ноты, Тонио остро почувствовал, что его предали.
И в то же время он мог ясно представить себе, какое изумление отобразится на лице Гвидо, когда он скажет ему об этом. Учитель поступил так с ним отнюдь не намеренно, просто предоставляя таким образом возможность тренировки, которая была необходима.
Тонио заставил себя сыграть вступление и запеть в полный голос. Он услышал, как первые звуки заполнили маленький театр. Весь будущий спектакль возник в его сознании. Он представлял себе толпу, слышал оркестр, он видел светловолосую девушку в первом ряду.
А посреди всего этого ужасного великолепия был он – мужчина в женском платье. «Нет-нет, не мужчина, ты забываешься». Он улыбнулся. Теперь, по прошествии времени, Доменико казался ему возвышенно-невинным и необычайно сильным.
И Тонио почувствовал, как пересыхает у него в горле.
Он знал, что должен сделать это. Должен принять это так, как есть. Он прошел урок горы, а внутри сложенных лепестков этого нового ужаса лежало семя большей силы. О, как бы он хотел снова взобраться на гору! Как бы хотел понять, почему в первый раз это помогло ему, так изменило его.
Не раздумывая, он встал и закрыл крышку клавесина.
Потом, найдя в спальне Гвидо перо, написал учителю послание на первой странице партитуры:
«Я не могу играть женские роли и не смогу никогда, и если ты не перепишешь эту партию для меня, я вообще не буду выступать».
Когда пришел Гвидо, они бы, конечно, поспорили об этом, если бы только Тонио мог говорить. Впрочем, он прекрасно понимал, что все дискуссии ни к чему не приведут. Он знал все доводы учителя. Кастраты повсюду играют женские роли. Значит, он считает, что сможет выжить в этом мире, выступая лишь в образах мужчин? Понимает ли, чем жертвует? Неужели он думает, что всегда будет иметь возможность выбора?
Так что Тонио просто поднял глаза и тихо сказал:
– Гвидо, я не буду это делать.
И Гвидо вышел из комнаты. Он пошел просить у маэстро Кавалла разрешения переписать, полностью переделать последний акт.
Его не было, кажется, целый час.
И все это время Тонио чувствовал в горле необычную тяжесть и сухость. Ему казалось, что он вообще не может петь. Смутные воспоминания о горе и о ночи, проведенной на ней, не приносили успокоения, и его терзал страх. Он боялся, что, если смирится со своей нынешней жизнью, это полностью уничтожит его. Быть простым и жалким существом – таким, каким только и может быть кастрат, – означает для него смерть. Он всегда будет раздвоен. Боль будет присутствовать всегда. Боль и наслаждение будут смешиваться и так или иначе влиять на него, формировать его, но никогда одна не вытеснит другое, и наоборот. Умиротворения никогда не наступит.
Он не был готов к тому, что Гвидо вернется в таком удрученном состоянии. Маэстро уселся за письменный стол и долго молчал. Потом с трудом проговорил:
– Он дал хорошую роль Бенедетто, своему ученику. Говорит, что ты можешь спеть арию, которую я написал для Паоло. Там, в конце.
Тонио хотел сказать, что ему жаль и что он понимает, как огорчил Гвидо.
– Это твоя музыка, Гвидо, – пробормотал он, – и все ее услышат…
– Но я хотел, чтобы они услышали, как ты это поешь! Ты мой ученик, и я хотел, чтобы они услышали тебя!
11
Пасхальное пастиччо имело успех. Тонио помогал переделывать либретто, приложил руку к подготовке костюмов и на каждой репетиции трудился за сценой, пока с ног не валился от усталости.
Театр был полон. Гвидо впервые исполнял свое произведение на подмостках, и Тонио купил ему по этому случаю новый парик и модный парчовый камзол цвета бургундского вина.
Гвидо переписал ту песню для него. Теперь это была ария кантабиле, полная утонченной нежности, идеально подходившая для возросшего мастерства Тонио.
И когда Тонио выступил к рампе, ему страстно хотелось, чтобы прежнее чувство незащищенности превратилось в приятное возбуждение, осознание плывущей вокруг красоты, волнующего ожидания в лицах людей и очевидной и надежной силы его собственного голоса.
Перед тем как начать петь, он медленно успокоил дыхание. Чувствуя особую печаль арии, он пел ее как мог проникновенно и был совершенно уверен, что растрогает публику до слез.
Но когда он увидел, что ему это удалось, что люди, сидящие перед ним, и в самом деле плачут, он был так поражен, что едва не забыл о том, что должен уйти со сцены.
128 
