210 
Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом, он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.
Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.
Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил. Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые произнес вслух ее имя:
– Кристина.
В шутку он попытался произнести его так, как это делают англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду. Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно мог проходить от слога к слогу: он его спел.
Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.
– Ты никому не сказала, где я был этой ночью? – внезапно спросил он.
– Нет. Но почему я не должна никому говорить? – удивилась она.
Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.
– Ты молода, наивна и явно не знаешь света, – объяснил он. – Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.
– Так ты собираешься меня скоро оставить?
Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас рядом с ней и обнимает ее.
– Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и навсегда, – сказала она. – Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет до мнения света.
– Хм-м-м…
Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог скрываться еще и ум.
Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.
– Мне нет дела до того, что другие думают обо мне, – объясняла она. – Я была замужем. Я была послушна. И делала то, что мне велели.
– Но ты была замужем за человеком слишком старым для того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, – ответил Тонио. – Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.
– Я не собираюсь снова выходить замуж! – воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди листьев. – И почему ты должен говорить это мне? – спросила она с искренним любопытством. – Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть свободной и хочу рисовать, хочу работать в своей мастерской, хочу жить такой жизнью, которая мне по душе?
– Ах, ты говоришь это сейчас, – заметил он, – но потом можешь сказать что-то прямо противоположное, а ничто не повредит тебе больше, чем опрометчивость.
– Нет. – Она приложила палец к его губам. – Это не опрометчивость. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. Я любила тебя с того первого мгновения, когда увидела много лет назад, и ты это знал. Ты знал это даже тогда.
– Нет. – Тонио покачал головой. – Ты любила то, что видела на сцене, на хорах в церкви…
Кристина с трудом удержалась от смеха.
– Я любила тебя, Тонио, и я люблю тебя сейчас, – сказала она. – И я не вижу никакой опрометчивости в моей любви к тебе. А если бы даже в этом и было что-то неблагоразумное, мне нет до этого никакого дела.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее, веря ей в эту минуту. И когда он обнял Кристину, ему показалось, что прелесть ее юности и невинности переросла в нечто более сильное и прекрасное.
И все же он мягко сказал:
– Я боюсь за тебя. И до конца не понимаю.
– Да что тут понимать? – шепнула она ему на ухо. – Разве в те годы в Неаполе ты не замечал хоть краешком глаза, как я несчастна? Ты же все время наблюдал за мной. – Она поцеловала его и положила голову ему на грудь. – Что я могу рассказать тебе о своей жизни? Что я пишу от зари до зари. Что работаю по ночам при плохом освещении. Что мечтаю о заказах, о росписи капелл и храмов. И все чаще нахожу, что больше всего мне хочется писать лица – бедных и богатых и тех, кто поднимает меня на гребень моды, и тех, кого вижу на улицах. Неужели это так трудно понять? Такую жизнь?
210 
