116 
— Уже не ребенок. Пора бы соображать.
Каждый раз по возвращении в Рим Цезарь находил его все более обветшавшим. Может быть, потому, что бывал в других городах, красивых, построенных замечательными греческими архитекторами, которые не боятся сносить старое во имя прогресса? А вот мы, римляне, обожаем все древнее, чтим предков, не решаемся убрать что-либо надоевшее, не отвечающее больше своим функциям. Нет, бедный, пусть ты велик, но красотой явно не блещешь. Сердце твое бьется на дне сырого распадка, который сомкнулся бы с Церолитным болотом, если бы скалистая толща Велия не протянулась от Эсквилина до Палатина, тем самым превращая донце распадка в подобие застоявшегося пруда. Он и весь стал бы прудом, если бы прямо под ним не протекала Большая Клоака. Краски везде облупились, храмы на Капитолии выцвели, даже храм Юпитера Наилучшего Величайшего. А сколько лет не подновляли Юнону Монету? Века, надо думать, хотя здание постоянно подтачивают пары от чеканки монет. Дома строятся наобум, не по плану. Первозданный хаос, в котором Цезарь пытается что-то улучшить, оплачивая проекты из своего кошелька. Истина в том, что Рим устал от гражданской войны. Так дальше нельзя. Разруха должна прекратиться.
Он не замечал результатов строительства, начатого им семь лет назад, хотя они были: форум Юлия рядом с Римским Форумом, базилика Юлия на Нижнем Римском Форуме, где раньше стояли две старые базилики Опимия и Семпрония, новая курия для сената, конторы сената.
Нет, в глаза ему в первую очередь бросились гниющие тела, упавшие статуи, разрушенные алтари, оскверненные закоулки. Смоковница богини Румины обезображена, у двух других священных деревьев обломаны нижние сучья, а Курциев пруд покоричневел от пролитой крови. Наверху, на первом ярусе Капитолия, картина не лучше. Двери табулария Суллы настежь распахнуты, вокруг — каменные осколки.
— Неужели он даже не попытался прибрать тут? — тихо спросил Цезарь.
— Не попытался, — ответил Луций.
— И никто другой тоже?
— Простые люди боятся тут появляться, а сенат ждет, когда родственники разберут всех убитых, — грустно объяснил Луций. — Это еще одно следствие отсутствия правительства, Цезарь. Кто за такое возьмется, когда в городе нет ни претора, ни эдилов?
Цезарь повернулся к своему старшему секретарю, совсем зеленому и прижимавшему к носу платок.
— Фаберий, ступай в порт и предложи тысячу сестерциев любому, кто согласится увезти отсюда разлагающиеся останки, — коротко и отрывисто приказал он. — Я хочу, чтобы к наступлению сумерек тут не осталось ни одного тела. Пусть сложат всех в известковые ямы на Эсквилинском поле. Они все-таки были мятежниками, хотя и не заслуживали такой смерти. Кроме того, за ними никто не пришел.
Отчаянно жаждущий очутиться где-нибудь в другом месте, Фаберий поспешил удалиться.
— Копоний, найди начальника государственных служб и скажи ему от меня, что к завтрашнему утру весь Форум должен быть вымыт и вычищен, — приказал Цезарь другому секретарю. — Худший вид кощунства — бессмысленное кощунство.
Он миновал храм Согласия, прошел вдоль небольшого древнего здания, где заседал когда-то сенат, подошел к табуларию и наклонился посмотреть на осколки.
— Варвары! — вскипел он. — Вот, полюбуйтесь. Наших старейших законов, выбитых еще на камнях, теперь больше нет. Их раскололи и раскидали. Зачем? Надо нанять толковых рабочих, чтобы снова составить таблицы. А Антонию я вырву яйца! Где, кстати, он?
— Вон идет тот, кто может ответить, — сказал Луций, глядя на приближавшегося к ним человека в окаймленной пурпуром тоге.
— Ватия! — крикнул Цезарь, протягивая правую руку.
Публий Сервилий Ватия Исаврик происходил из знатного плебейского рода и был сыном самого преданного клеврета Суллы. Тот процветал, пока действовала конституция Суллы, а когда она рухнула, сумел извернуться и ничего в итоге не потерял. Теперь он доживал свой век в загородном поместье, а его сын взял сторону Цезаря, что было загадкой для людей, склонных оценивать поведение римских аристократов по традиционным пристрастиям их семей. Все Сервилии Ватии слыли замшелыми консерваторами, к каковым, собственно, причислял себя и Сулла. Однако именно этот Ватия был в душе игроком и сделал ставку на крайнюю политическую лошадку. Он был достаточно умен, чтобы понять, что Цезарь не демагог и не авантюрист.
116 
