211 
— Ох! Что с вами такое?
Она неотрывно глядела в никуда, пока он помогал ей усесться; она глядела в никуда — или, может быть, она глядела в собственные свои мысли, в собственный внутренний мир. Перед ним была блондинка, с которой давным-давно произошло все, что только может произойти с блондинкой. Меж тем как рокот толпы, следящей за состязанием, постоянно усиливался, словно некий дартсовый ливень, Триш Шёрт с неизмеримым трудом сумела выговорить:
— Я не знаю… я не знаю… куда этот мир… куда он катится.
Замечание это показалось Гаю едва ли не самым шокирующим изо всех, что ему когда-либо доводилось слышать. Он осторожно взглянул на нее.
Не сделать ни малейшей попытки что-то сказать, как-то отозваться, придать своему лицу хоть какое-то выражение — а потом взять да и брякнуть этакое.
— В туалете, — сказала она.
Гай выжидал.
— Он заявляется в мою нору. Всякое приносит… бухло, все такое. Ко мне в нору. И пользуется мной, как туалетом.
— Да нет, я уверен, быть такого не может, — сказал Гай, подумав о том, что даже слово «нора» — это просто-таки восторженный эпитет для того места, где обитает Триш, — если, конечно, верить неаппетитным Китовым описаниям.
— Держит меня, как порножурнал. В моей норе. Как только захочет, так заявляется и отпарывает меня до поросячьего визга. У меня башка идет кругом. Где уважение? Где признательность? Он когда-нибудь… когда-нибудь говорит обо мне?
— Кит?
— Кит.
Она задала этот вопрос с такой всепоглощающей униженностью, что Гай недоумевал, как будет правильно ответить. В голову ему пришла мысль о соломинке — та ли это, за какую можно ухватиться, или же та, что перешибет тебе хребет? На самом-то деле Кит говорил о Триш довольно часто, это для него было вполне обыденным делом, таким же, как и хвастовство о перемещениях по городу; причем упоминания о ней он имел обыкновение сопровождать чудовищными подробностями — в той мере, в какой у него хватало на это желания или времени.
— Да, — сказал Гай, — он говорит о вас, и с нежностью.
— Кит?
— Кит.
— Ах, я так его люблю, всем сердцем, — сказала она. — Люблю по-настоящему.
Лицо ее еще более размягчилось: мать, склонившаяся над спящим ребенком. Мать, которой пришлось какое-то время отсутствовать, быть в заключении. Сломленная мать. Такая мать — увы! — которую тебе ну никак не захотелось бы увидеть рядом со своим ребенком — с этой ее неправильной любовью.
— А дальше? Продолжайте, пожалуйста. Что именно он говорит?
— Он говорит, — сказал Гай, беспомощно, но совершенно правильно заключив, что Триш поверит чему угодно, — что его чувства к вам основаны на глубокой привязанности. И доверии.
— Почему же тогда? Почему, Кит, почему? Почему он тычет меня носом в такое? С этой… В туалете.
— Что, здесь?.. Что ж, да, порой он ведет себя импульсивно. Поддается порывам.
— А она на коленях…
Гай поднял взгляд. Зрелище, представшее ему, было таково, что колени у него затряслись, как от предвосхищения ужаса, наполнявшего его в те мгновения, когда Мармадюк причинял себе увечья (что случалось каждые полчаса). Николь в одиночестве взобралась на стойку и стояла там, держа в правой руке свои туфельки, а светлая ее меховая накидка походила на низкое солнце; с неизъяснимой холодностью она надзирала за тем, как проходит состязание.
Триш между тем расплакалась, и Гай взял ее за руку.
— Все, — сказала она сквозь слезы, вновь с бесконечным трудом, — все катится… ко всем чертям.
И пока Триш остановившимся взглядом глядела, казалось, в собственные глаза, Гай держал ее за руку и наблюдал за толпой: за тем, как она, подобно кровопийце, высосала все краски из огромного помещения, втянув всю энергию в саму себя и превратившись в единое торжествующее существо; как она задрожала, а затем взорвалась — или дозрела — или умерла, высвобождая из себя отдельные личности; и как победителя влекло течение ее распада, как хлопали его по спине, ерошили ему волосы; и как извивались вокруг него женские руки, а он хохотал, подобно богу всех подонков на свете.
— Итак, сказка продолжается, — сказал Кит Королевского Дуба, — осушив свой стакан и утерев рот рукавом. — По существу, течение матча изменилось во втором заходе третьего сета. Быстрорукий малыш-азиат, оправившись после несуразного своего старта, когда у него все так и валилось из рук (каламбур, а?), сумел трижды чисто выбить 16 на двойном — а это наивысший дубль на доске. Тот, что побольше, мог только стоять и смотреть. Но его опасения оказались мимолетными, потому как юнец-япошка все сам себе вскорости изгадил. Пользуясь преимуществами домашней встречи, метатель из Северного Кенсингтона делался все сильнее и сильнее — ведь он вышел туда, чтобы наказать заносчивого коротышку, который так и не оправился от удара. Да, промашка ему дорого обошлась. После этого он ни в коем разе не мог предотвратить свое поражение.
211 
