124 
На следующий день ее тело вынесло волнами на песчаный берег. Она погибла в море, даже мельчайшую часть которого они, возможно, никогда не смогли бы успокоить. Шакалы отъели ей груди. Тогда казалось, что впервые с тех пор, как сотни лет назад он приплыл сюда на военном корабле «Habicht», хоть что-то завершилось, и только своей очевидностью и безотлагательностью это было связано с предпочтением, отданным сержантом-педерастом женщинам и той прививкой от бубонной чумы. Будь случившееся притчей (в чем он сомневался), она, наверно, проиллюстрировала бы прогресс аппетита или эволюцию излишеств в направлении, размышлять о котором было неприятно. Он боялся, что если вернутся времена Великого Бунта, они не станут для него тем же случайным набором плутней, которые он собирался вспоминать и отмечать в будущем — в лучшем случае яростном и ностальгическом, — но будут наполнены логикой, охлаждающей приятную извращенность сердца, подменяющей характер способностями, политическое богоявление (такое несравненно африканское) продуманным планом, а Сару, шамбок, пляску смерти между Вармбадом и Китмансхупом, упругие ляжки его Огненной Лилии, черный труп, нанизанный на колючее дерево в реке, вздувшейся после внезапного ливня — эти драгоценные полотна в галерее его души она должна была заменить унылыми, отвлеченными и, с его точки зрения, довольно бессмысленными повешениями — к ним он теперь повернулся спиной, но им же предстояло стать декорациями его ухода к Другой Стене, чертежу мира, построению которого — осознавал он с немой настороженностью — теперь ничто не может помешать; мира, для абсолютного отчаяния которого он, спустя восемнадцать лет, с высоты будущего не мог даже подобрать подходящих притч — лишь чертеж, первые неуверенные наброски которого, по его мнению, делались через год, уже после смерти Джейкоба Маренго, погибшего на жутком побережье, где на пляже между Luderitzbucht и кладбищем каждое утро появлялось несколько десятков одинаковых женских трупов, скопление которых на болезненно желтом песке выглядело не существеннее водорослей; где отлет душ был скорее массовой миграцией с окутанного туманом островка, походившего на заякоренное тюремное судно, через всклокоченный, постоянно ветреный, участок Атлантики к простому слиянию с невообразимой массой их континента, где единственная колея пока еще вела к Китмансхупу, который ни в одной умопостижимой символике не мог олицетворять Царство Смерти; где, в конце концов, человечество низвели порой, совсем ополоумев, он почти верил в то, что это делалось лишь ради Deutsch-Sudwestafrik (на самом деле он был осведомлен лучше), в результате столкновения, только предстоящего чьим-то молодым современникам, помоги им Бог, — человечество низвели до нервного, встревоженного, вечно нелепого, но нерушимого Народного фронта, противостоящего обманчиво аполитичным и, очевидно, второстепенным врагам; врагам, которые будут с ним до гроба: бесформенному солнцу; пляжу, неземному, как обратная сторона луны; пребывающим в вечном страхе наложницам за колючей проволокой; соленым туманам; щелочной земле; течению Бенгуэла, без устали заносящему гавань песком; инерции камня; бренности плоти; структурной ненадежности колючего кустарника; еле слышным всхлипываниям умирающей женщины; пугающему, но необходимому крику гиены в тумане.
IV
— Курт, почему ты меня больше не целуешь?
— Сколько я спал? — поинтересовался он. В какой-то момент окно задернули тяжелыми синими портьерами.
— Сейчас ночь.
Он заметил, что в комнате чего-то не достает. В конце концов, поняв, что отсутствует фоновый шум из динамика, он встал с кровати и заковылял к приемникам, не успев даже сообразить, что уже выздоровел и может ходить. Вкус во рту был мерзкий, но суставы больше не болели, воспаление десен прошло, и они не казались рыхлыми. Багровые пятна на ногах исчезли.
Хедвиг захихикала:
— С ними ты походил на гиену.
Зеркалу нечем было его порадовать. Увидев свое отражение, он моргнул, и ресницы левого глаза тут же слиплись.
— Не подглядывай, дорогой. — Носок ее ноги был вытянут к потолку — она поправляла чулок. Мондауген бросил на нее бесстыдный взгляд и принялся искать неисправность. Он услышал, как сзади кто-то вошел в комнату, и Хедвиг застонала. В тяжелом воздухе комнаты больного звякали цепи, что-то свистело и с громкими хлопками обо что-то ударялось — возможно, о плоть. Рвался атлас, шипел шелк. Французские каблуки выбивали на паркете дробь. Может, цинга переделала его из соглядатая в ecouteur, или перемена лежала глубже и была частью общей смены убеждений? Неисправность возникла из-за перегоревшей лампы в усилителе мощности. Он поставил запасную, повернулся и увидел, что Хедвиг исчезла.
124 
