128 
...Секс подобен смерти, говорят поэты. В моем случае так же говорят врачи. Однако по мнению Лесбии Беузолейль, высшая точка — это лишь полпути. Кто бы мог подумать. Так вот, оказывается, что такое фелляция. Все прошлые разы — это была не фелляция, не совсем. Должно быть, так чувствует себя «фиаско» на автомойке. Она не просто сосет, она, скорее, ополаскивает. Струей под напором... Неплохо звучит, а? Что, небось, думаете: ох, блин, и мне бы так, хоть чуточку. Чуточку — допустим. Ну а если не чуточку, а до хрена? Через полчаса или около того Лесбия пробормотала:
— Джон? Можно мне сказать?..
— Угу — отозвался я и нетвердо выпрямился, и втянул брюхо.
— Джон, я согласна с Лорном Гайлендом, — заговорила она, не меняя позы, прямо в микрофон. — Нам нужны откровенные сцены. По-моему, контраст выйдет красивый, чисто визуально. Надо показать, что девушка отдается старику из жалости, и еще играет роль ее художественное чувство. Это акт художественной щедрости, безвозмездный дар. Пусть она скажет что-нибудь вроде: «Ты стар. Я молода. Ты обветрен, как скалы. Я свежа и чиста, как утро. Старик, это мой дар тебе. Дар юности».
— Ну, мать-мать-мать.
— Простите?
— Где тут у тебя сортир? — спросил я.
Дальше — хуже. Но прежде чем рассказывать о последовавшей драке, расскажу-ка я о драке предшествовавшей. У меня сильное ощущение, что драк и порева предстоит еще немеренно, до заключительных титров. Я живу, как животное, — жру и еру, сплю и блюю, ебусь и дерусь — вот и весь список. Вся жизнь — борьба. Борьба за выживание. Выживание в чистом виде. Но этого же мало.
Я пригласил Лесбию на ленч. Мы поели и выпили. Я сидел напротив и молча сверлил ее мрачным болезненным взглядом, совсем не донжуанским. Лохмы кошмарические? А как же. Челюстно-лицевая паника — в полный рост. Сердчишко бухает и плюхает. Ни намека на электричество в воздухе. Я пролил ей на колени рюмку бренди. Я крыл официантов последними словами, они в ответ нахальничали и жулили. В такси на обратном пути к ее дуплексу я знай себе портил воздух, беззвучно, однако неопровержимо. Казалось, вместо языка во рту у меня пережаренная котлета. Пока швейцар картинно изображал взгляд, исполненный подобострастной похоти, в зеркале вестибюля я заметил, что у меня сломалась молния на ширинке, и в прореху печально выглядывают розоватые трусы... У меня есть теория. Дело в том, что все решают они, девицы. Решают заранее. Все уже решено, беспокоиться не о чем. Скажем, заявишься весь расфуфыренный с орхидеей наперевес и лезешь вон из кожи, и мошной трясешь со страшной силой, а они только глазками стреляют. Ни малейшего, короче, толку, если все уже не решено. Они решают заранее, из каких-то своих таинственных соображений. Вы тут как бы и ни при чем. А потом в один прекрасный вечер, когда вы сидите себе, ни о чем не подозревая, чешете под мышкой, рыгаете и думаете о деньгах, — ни с того ни с сего выпадает ваша карта.
Наверно, что-то случилось, что-то произошло на улице и склонило Лесбию в мою пользу. Не знаю. Сам по себе я ее вряд ли склонил бы... Я заплатил по счету, и вращающиеся двери вынесли нас на улицу, на выжидательно замерший воздух. Ну и жара, это же несерьезно, просто анекдот. Недельной давности похмелье обрушивалось на меня с удвоением частот и полномасштабным эффектом Допплера, так что кровь закипала в жилах, и сводило глаза, живот, горло.
— Возьмем такси? — спросил я ее.
Я судорожно замахал проезжающему желтому борту, потерял равновесие и врезался в тыльный кожух кондиционера, который с рычанием выплюнул мне в лицо порцию раскаленного вонючего воздуха. Дело происходило на Восьмой стрит, к западу от Пятой авеню, диспозиция включала яркость августовского арройо[36], множество такси и таксистов в гавайках и буйство тропических красок, притягательных и угрожающих. Все движение на перекрестке застыло. Вот тогда что-то и случилось, как это всегда возможно в разгар лета в Нью-Йорке, окутанном зноем и выхлопами.
Футах в пятидесяти на проезжую часть выскочил здоровенный амбал, ну как с цепи сорвался, и принялся бичевать, цепью же, застрявший в пробке транспорт. Он был гол по пояс, он мотал забранными в хвостик соломенными волосами, этот цепных дел мастер. Народ начал стекаться поближе к бесплатному представлению, но неживое безгубое лицо говорило о последних вещах, говорило: все, приплыли. Цепь с тяжелым гудением разрезала воздух, затем с литейным лязгом ломала хребты, сворачивала рыла застрявшим машинам, которые негодующе ревели и затравленно вздрагивали, как скот под бичом в стойле. Мы сделали шаг поближе. Сквозь железный дребезг, сквозь всю какофонию прорезался щебет, мелодичный посвист сирен, и вот уже через улицу, пригибаясь, короткими перебежками, спешили двое полицейских. Они заняли боевую позицию, крепко сжимая тупорылые револьверы. Мужик с цепью не отступил и широко замахал перед собой, описывая гудящий круг. Фараоны неуверенно опустили пушки, замерли на полусогнутых. Им тоже не терпелось вступить в ближний бой, они полагались на крепость своих кулаков и дубинок и не сводили глаз с цепи. А-га, понял, — подумал я; они ждут, чтобы он разошелся и закрутил над головой полный круг, а когда цепь уйдет в заднюю, так сказать, полусферу, тут-то они и напрыгнут и прищучат его, как миленького. По крайней мере, в кино обычно делали именно так, и они тоже попытались. Но этот тип крепко приложил их разок-другой и ринулся в контрнаступление, молотя воздух всеми четырьмя конечностями. Ах, мушиное трепетанье рук и ног, когда вдруг закипает такая буча. Мужик был хорош, но все его каратистские ужимки и прыжки — чистая телевизионщина, в натуральной драке бесполезная. Толпы резко прибыло, и нас оттеснили, а когда мы опять пробились к краю ринга, уже прозвучал выстрел, и еще не успело развеяться зависшее вопросительным знаком пороховое облачко, и один фараон держал пистолет над головой, а его напарник, жонглируя фонарем и рацией, копошился сзади. Только тогда цепных дел мастер упал на колени, как-то растерянно вскинул стиснутые в кулак руки, уронил голову и, показавшись вдруг таким молодым, виновато хихикнул. Конец фильма. Больше кина не будет— по крайней мере, сегодня.
128 
