Особенно,... 
79 
В первом ящике обнаружились еще пять снаряженных лотков с бомбами. Тридцати зарядов хватило бы, чтобы разметать в клочья Левиафана. Во втором ящике, как и предполагал Зануда, хранилась металлическая емкость. От нее шел короткий патрубок с предохранительной крышкой. Запас газа: болотного? светильного? Впрочем, не важно. Гальваническая батарея в коробке окончательно расставила все точки над «i».
– Батарея крепится на полке сбоку. Сюда цепляются клеммы, – вслух комментировал Эрстед, не спеша, однако, проделывать описываемые действия. – Емкость с газом привинчивается сюда… Вот нарезка. Рычаг на себя – заряд встает на место, закрывая канал ствола. Электрический запал находится внутри казенной части. Туда при доведении рычага до упора через клапан подается газ… Возврат рычага – клапан закрывается, а заряд отсекается от остальных. Спусковой крючок – замыкатель цепи. Воспламенение газо-воздушной смеси…. Выстрел! При этом загорается запал бомбы. Попадание. Взрыв. Далеко ли наш монстр стреляет? Шагов на сто – сто пятьдесят, вряд ли больше…
– Я в восторге, полковник, – весь облик Зануды противоречил сказанному. – Смею напомнить, что Гамулецкий сбежал. Наверняка заговорщики уже в курсе наших действий. Мы спутали им карты. У нас в руках вещественное доказательство – бомбомет Вольта-Гамулецкого. Как полагаете, майне герен, им есть смысл оставлять нас в живых?
2
Со дня своей смерти Казимир Волмонтович не видел снов.
Никогда.
Ревитализация животным электричеством и браслеты из алюминиума вернули его к жизни, однако вернуть сны не смогли. За двадцать лет князь привык и смирился. Досадная потеря, но он терял и больше.
Сегодня все было иначе. Смежив веки, Волмонтович не впал в обычное забытье, а словно волей злого чародея перенесся из квартиры на Большой Конюшенной – не пойми куда. Густая кровь заката текла в незнакомую комнату через застекленный эркер. В шандале на витой ножке плакали свечи – три толстухи. В углу стоял подрамник с картиной: походный бивуак, гусар набивает трубку, к нему склонился приятель, хохоча во всю глотку. Карандашные эскизы разбросаны по полу; лежит палитра с пятнами засохшей краски…
А вот и живописец – у мольберта.
Захотелось шагнуть ближе, глянуть через плечо художника. Однако князь не мог двинуться с места; застыл мухой в янтаре. «Холера!» – мигом позже до Волмонтовича дошло очевидное: это же сон! Двадцать лет не пересекались их тропинки, немудрено и не признать.
«Не бойся, – шепнула память. – Во сне так бывает».
«Я? Боюсь?!»
Кипя от возмущения, князь пригляделся к хозяину мастерской. Халат синего атласа не мог скрыть могучего телосложения живописца. Седые кудри рассыпались по плечам, кисть в правой руке взлетела, как маршальский жезл. Орловский, курвин сын?! Поклеил нас в дурни, а сам картиночки рисуешь? Ждешь, пока дело сладится?! Руки зачесались ухватить пана академика за шиворот, в ясны очи плюнуть:
«Что ж ты творишь, пся крев?!»
Мимо взбешенного князя скользнул размытый силуэт. Человек? Призрак? – женщина. Плащ цвета августовских сумерек. Волосы – южная ночь; искрятся в глубине золотые крупинки звезд. Мерещится? Во сне и чертову бабушку встретить – милое дело…
Тихо встав за спиной Орловского, гостья любовалась работой. Обернувшись, улыбнулась Волмонтовичу, пальцем погрозила: «Молчи! Не мешай…» – и князь узнал ее. Были светлые волосы, стали черней черного. Был плащ белый, стал темный. А так – знакомей знакомого.
«Беги, дурень!»
Застрял крик в глотке, не сумел вырваться. В гости к художнику пришла Хелена, Вражья Молодица. Вместо Бледной Госпожи – Ночь Глухая. Орловский вздрогнул, повернул голову… Увидел. Сказать: «побледнел» – ничего не сказать. Лицо с прожелтью – не лицо, пергамент мятый. Губы затряслись, ноги подкосились; упал пан академик на колени.
Пощады просить захотел? – так бесполезно.
Наклонилась Хелена, поцеловала Орловского в лоб – легко-легко, как мать целует любимое дитя на сон грядущий, – и шагнула к зеркалу. Высокое, в человеческий рост, венецианского стекла, в массивной раме, оно украшало дальний конец мастерской.
– Стой!
Расточились оковы. Вернулся голос.
За Вражьей Молодицей гоняться – себе дороже станет. А ну как догонишь, что тогда? Но не думал об этом князь. В первый раз ушла, во второй не уйдет, курва… Лишь на миг задержался он возле Орловского: жив? мертв?!
«Прими, Господи, душу…»
79 
