37 
О войне 1914-1918 годов не могу вспомнить ничего плохого. Нейтралитет Испании принес стране эйфорию и экономическое процветание. Яркой фауной расплодились нувориши. О них ходили тысячи анекдотов. Я также придумал и распространил их немало. Повсюду задавались экстравагантные празднества. Дамы выучились танцевать аргентинское танго и петь под акомпанемент гитары немецкие песни. Мир взорвался, как бомба. Перемирие прошло под знаком всеобщей радости по всей франкофильской Каталонии, сохранившей самые золотые воспоминания о наполеоновском нашествии. Победа союзников была заразительна. Всем хотелось извлечь из нее толк, по улицам Фигераса шествовали горожане и люди из ближайших селений с флагами и повязками. Танцевали популярный «сардан». Образовалась «студенческая группа», должны были избрать комитет и обсудить в нем участие студентов в манифестациях Победы. Председатель группы разыскал меня и попросил сказать речь на открытии.
— Вы единственный студент, — сказал он мне, — способный сделать это. Будьте поистине сильным и взволнованным, будьте самим собой. У вас есть сутки, чтобы подготовиться.
Я согласился и сразу же взялся писать речь, которая начиналась примерно так: «Только что свершенное кровавое жертвоприношение пробуждает политическое сознание угнетенных народов» и т.п. Я упражнялся перед зеркалом в мелодраматических позах. Но чем дальше продвигалась моя речь, тем больше меня охватывала подспудная робость. Первая публичная речь не должна была развеять мою легенду. Какой будет позор, если в последний момент меня парализует детская застенчивость. Может, притвориться больным? Моя отвага таяла, а моя речь все больше расцветала пышными цветами риторики и самыми оригинальными философскими идеями. Зная уже назубок окончательный вариант речи, я терялся даже наедине с собой и не мог вновь ухватить ускользающую нить. Нет, я не смогу! В ярости я топнул ногой и закрыл руками лицо, горящее от унизительного бессилия овладеть собой. Вечерняя прогулка не вернула мне равновесия, к тому же на обратном пути я встретился с группой студентов, заранее подтрунивавших над моей речью.
На другой день я проснулся с сердцем, сжатым смертельным страхом, не в состоянии проглотить ни кусочка на завтрак. Я взял текст речи и скрепил рулончик резинкой. Тщательно причесавшись и приведя себя в порядок, я направился в «Республиканский центр», место нашего собрания. Дорога была мучительной. Я пришел на час раньше, надеясь за это время привыкнуть к залу и постепенно приходящей публике, вместо того, чтобы без подготовки выйти к алчной аудитории. Едва вошел, краска бросилась мне в лицо, ноги подкосились, и я должен был сесть. Мне принесли стакан воды. Оправившись, я со страхом заметил, что в зале находятся важные персоны и смущенные девушки. Сцена, на которой стояли три стула, была обрамлена республиканскими флагами. Стул посредине был предназначен для меня. Справа от меня был председатель, слева — секретарь. Пока мы усаживлись, нас приветствовали несколькими смешками (они вонзились мне в кожу, как занозы). Я обхватил голову руками, как бы изучая свою речь, которую развернул с вдруг удивившей меня самого решимостью. Секретарь встал и начал длинно излагать причины собрания, его постоянно прерывали шутками те же, кто раньше смеялся. Я делал вид, что занят только собственной речью, но не упускал ни одного из сарказмов. Секретарь скомкал конец своего выступления и передал слово мне, кратко упомянув мой героизм при сожжении флага. В зале стихли, наступила впечатляющая тишина. И я догадался, что пришли послушать именно меня. Впервые в жизни я испытывал удовольствие, которое позже нередко повторялось, — стал предметом «всеобщих ожиданий». Я медленно встал, не зная еще, что буду делать. От напряжения я с трудом подыскивал новые слова. Тянулись секунды, и в гнетущей тишине я не раскрывал рта. Чем ее прервать? Чем же? Кровь прилила к моей голове и, вскинув руку вызывающим жестом, я закричал во всю силу легких:
— Да здравствует Германия! Да здравствует Россия!
После чего ударом ноги отправил трибуну в первые ряды аудитории. Несколько секунд царило нарастающее замешательство, но, против моего ожидания, на меня больше никто не обращал внимания. Зал, разделившись на несколько лагерей, дрался, ругался, спорил. Успокоившись, я ускользнул и побежал домой. Отец спросил:
— Ну, как твоя речь?
—Отлично.
И это была правда. Мое заявление имело оригинальные политические последствия. Мартин Вилланова, один из агитаторов области, так объяснил мое странное поведение: «Больше нет ни союзников, ни побежденных. В Германии революция. У нее столько же прав, как у победителей. А в России война принесла самый обнадеживающий плод — революцию». Он добавлял, что пинок ногой по трибуне имел целью лишь расшевелить публику, слишком неповоротливую для осмысления моей политической мысли.
37 
