137 
В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?
О: Даже в борделе не открывала. Разве мамаше Клейборн.
В: Стало думать, от нее он и уведомился. Дальше рассказывайте.
О: Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с которой долгое время была врозь, а теперь наконец свиделась. А потом вдруг наклонилась, взяла меня за руки и подняла с колен. Стоит близко-близко, рук моих не выпускает и все улыбается. И смотрит мне в глаза пытливым взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась давняя подруга за годы разлуки. Потом, как бы в знак своей милости, протянула мне трехцветный букет. А взамен сняла с моей головы майский венец и принялась разглядывать. Но на себя не надела, а с улыбкой вновь возложила мне на голову. А возложив, ласково поцеловала меня в губы, как было заведено встарь, тем самым показывая, что она мне рада. Я совсем потерялась. Ну, присела учтиво – дескать, благодарствую за цветы – и ответила ей улыбкой.
Но куда моей улыбке до ее: она-то улыбалась, точно мы давно знакомы. Ну да, как мать или любезная тетушка.
В: Было ли при этом что-либо произнесено?
О: Ни слова.
В: Она и двигалась как леди – вальяжно, с изяществом?
О: С величайшей простотой, под стать своей дочери – а та, как видно, про всяческие принятые у нас ужимки знать не знала и знать не хотела.
В: И все же по виду представлялась особой знатной?
О: Да, и еще какой знатной!
В: А что цветы, которые она вам пожаловала?
О: Цветы были все одинаковые, различались только окраской. Вроде тех, какие среди лета привозят в Бристоль с Чеддарских скал. Их зовут июньские гвоздики. Но эти были крупнее и много душистее. Да и не цветут они так рано.
В: Вы такие прежде видывали?
О: Никогда. Но есть у меня надежда, что вновь их увижу и духом их надышусь.
В: Как – увидите вновь?
О: Дальше узнаешь. Потом леди опять взяла меня за руку и повлекла в недра червя. Ее-то я больше не робела, а войти внутрь было боязно. Я и поглядываю через плечо на Его Милость: как, мол, прикажете? Он же приложил палец к губам: «Молчи», – и кивнул на привечавшую нас женщину – на мать – в знак того, чтобы я ее слушалась. Я перевела взгляд на нее, и она, видно, угадала мой вопрос и точно как ее дочь сложила руки перед собой. И тоже улыбнулась – это, понятно, чтобы рассеять мои страхи. Я повиновалась.
Взошли мы с ней по серебряной лесенке, и она ввела меня в свою карету – или гостиную... Не знаю, как и назвать. Нет, не гостиная – чудо из чудес, покой со стенами из горящих самоцветов: тех, что я снизу заприметила.
В: Его Милость и Дик последовали с вами?
О: Да.
В: Но первой леди ввела тебя?
О: Меня.
В: Не дивилась ли ты, что тебе, шлюхе, – и такой почет?
О: Как не дивиться. Так дивилась, что слова вымолвить не могла.
В: Расскажите-ка еще про тот покой. Что за самоцветы его украшали?
О: Цветом все разные. Какие горели ярче, какие не слишком, иные граненые, иные круглые. И располагались они по всем стенам, а частью и на потолке. И многие несли на себе знаки, как бы показывающие, что всякий из тех камней имеет волшебные свойства или тайное назначение. Но мне эти знаки неведомы. А еще многие имели возле себя маленькие часы – не заведенные, правда: стрелки стояли на месте.
В: С обозначением каждого часа?
О: Были обозначения, да только не такие, как принято у людей.
В: Сколь пространен был тот покой?
О: В ширину – футов десять – двенадцать, в длину же был вытянут футов на двадцать. Высоты такой же, как ширины.
В: Как он освещался?
О: Были на потолке две большие плиты, через них и падал свет. Неяркий, не такой, как испускало из себя око червя.
В: Плиты?
О: Как будто бы из дымчатого или, как я сказывала, млечного стекла, и что за ними было, что производило этот свет, не разглядеть.
В: Мебелей, шпалер не имелось ли?
О: Когда мы вошли, ничего этого не было. Но леди тронула пальцем один самоцвет, и дверь за нами затворилась – сама собой, как и открывалась, каким-то невидимым устроением. А серебряная лесенка сложилась, и тоже будто по своему произволению. Тогда леди тронула другой камень – а может, прежний, – и от обеих стен откинулись не то скамьи, не то другие какие сиденья. Как это сделалось, не знаю: стало думать, не обошлось без каких-то пружин и петель, как у потайных ящичков в комодах. Она же пригласила нас сесть: Его Милость и Дика по одну сторону, меня – по другую. Я опустилась на скамью, а она обтянута белой кожей, нежнейшей шагренью, и седалищу моему было мягко, как на пуховой перине. А леди отошла в дальний конец покоя и притронулась к другому самоцвету, и растворился шкап, а в нем – множество пузырьков и склянок дымчатого стекла. Совершенно как в аптекарской лавке. Верно не скажу, но в одних, похоже, были порошки, в других – жидкости. И достает леди одну склянку с чем-то золотистым наподобие Канарского вина и наполняет три хрустальные стопки. А стопки тонкого стекла, не граненые, чудо какие легкие. Наполняет она их и как простая прислуга подносит нам. Я сперва пить остерегалась: не зелье ли какое, а потом гляжу – Его Милость пьет и не боится, и Дик с ним.
137 
