Особенно,... 
7 
Пол взял меня за руку, и мы отправились. Я была признательна ему за это, хотя я никогда его не любила.
Фрэнк лежал безмятежный, тихий, неживой. Пуля прошла в двух сантиметрах от сердца, поэтому лицо не было задето. Я простилась с ним без боли — рана уже затянулась. Он не поседел. Странно, я никогда не встречала мужчин с такими темными волосами.
Пол предложил отвезти меня домой. Я согласилась. Было четыре часа. Мы ехали в его новом «Ягуаре». Солнечные лучи скользили по лицам, и я подумала, что Франк никогда уже не почувствует солнечного тепла, которое он так любил.
Мы слишком добропорядочно обходимся со смертью: едва она наступает, мы хорошенько упаковываем ее в черный ящик и укладываем в землю. Мы от нее избавляемся. Или прихорашиваем, приукрашиваем и выставляем на обозрение в бледном свете электрических ламп, трансформируем ее, пытаясь заморозить.
Мне кажется, надо было бы отвозить покойников на берег моря, оставлять ненадолго на солнце, так ими когда-то любимом, в последний раз класть на землю, пока они с ней еще не смешались. Но — нет, их наказывают их же собственной смертью. В лучшем случае им немного поиграют Баха, религиозную музыку, которую они терпеть не могли… Я чувствовала себя совершенно измотанной, когда Пол подвел меня к двери.
— Хотите, я зайду к вам на минутку?
Я машинально кивнула, потом вспомнила о Льюисе. А впрочем, какое это может иметь значение? Мне было безразлично, как они с Полом друг на друга посмотрят, что подумают. Пол довел меня до террасы, где Льюис наблюдал за птицами, неподвижно вытянувшись в кресле. Он издалека замахал мне рукой, но, увидев Пола, осекся. Я поднялась по ступенькам на веранду, остановилась перед ним.
— Умер Франк, — сказала я.
Он протянул руку, как-то осторожно, с неуверенностью коснулся моих волос, и тут меня прорвало. Я упала на колени к его ногам и зарыдала перед этим ребенком, незнакомым с людскими бедами. Он гладил мои волосы, лоб, мокрую щеку и молчал. Немного успокоившись, я подняла голову. Пол ушел, не сказав ни слова. Мне внезапно пришло в голову, что перед ним я не расплакалась по одной причине: он этого хотел.
— Я, наверное, не слишком-то хорошо выгляжу, — сказала я, повернувшись к Льюису, и посмотрела на него в упор. Я знала, что у меня опухли глаза, потекла тушь, исказились черты. Но впервые в жизни, стоя перед мужчиной, я не испытывала никакого стеснения. В его глазах отражался лишь плачущий ребенок — Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В Льюисе чувствовалось что-то непонятное, одновременно пугающее и успокаивающее, что-то, отвергавшее всякие соображения приличий.
— Вам больно, — задумчиво сказал он.
— Я его долго любила.
— Он вас бросил и был наказан, — кратко ответил он. — Такова жизнь.
— Вы еще совсем ребенок! — воскликнула я. — Слава Богу, жизнь не так наивна, как вы.
— Но может стать.
Он больше не смотрел на меня и опять принялся наблюдать за птицами с рассеянным, почти скучающим видом. Я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко, и пожалела об уходе Пола, который вместе со мной мог бы вспомнить Фрэнка, вытирал бы мои слезы, одним словом, пожалела об идиотской сентиментальной комедии, которую мы разыграли бы здесь, на веранде. Но, с другой стороны, мне было ужасно приятно, что я сумела сдержаться.
Когда я вернулась в дом, зазвонил телефон. Звонки продолжались весь вечер. Бывшие любовники, друзья, моя секретарша, партнеры Фрэнка, журналисты (не слишком многочисленные на этот раз), все, кому не лень, набирали мой номер. Уже было известно, что в Риме Луэлла Шримп тут же упала в обморок, а затем благополучно отбыла в сопровождении нового итальянского жиголо. Вся эта суматоха вызывала у меня только отвращение — никто из тех, кто сейчас плакался мне в жилетку, ни разу в жизни не помог Фрэнку. Лишь я сама, вопреки всем американским законам о разводе, до конца поддерживала его материально. Но последний удар мне нанес Джерри Болтон, шишка из «Ассамблед акторз». Этот мерзкий тип после моего возвращения из Европы возбуждал против меня процесс за процессом, пытался довести до настоящего голода и, не преуспев в этом, обрушился на Франка, который в тот момент впал в немилость у Луэллы Шримп. Это было сварливое, отвратительное, хотя и могущественное существо, знавшее, что я ненавижу его от всей души. И у него хватило наглости позвонить:
— Дороти? Я в отчаянии. Я знаю, как вы любили Франка и…
— А я знаю, Джерри, что вы вышвырнули его и добились, чтобы так же поступили все остальные. Повесьте, пожалуйста, трубку, мне не хотелось бы быть невежливой.
7 
