Министр Дюфор-Жолли тоже был в скверном расположении духа: впервые на своей памяти он имел дело с иностранцем, которого нельзя было выслать.
Отозвав министра в сторонку, префект попытался убедить его не раздражать незваного гостя, которого и без того трудно держать в руках, а переложить ответственность за переговоры на кардинала-архиепископа.
Премьер-министр был уже наверняка извещен о невероятной встрече в комиссариате Семнадцатого округа.
Кардинал-архиепископ Менье сдержанно приветствовал обоих представителей Республики и направился к Эмманюэлю, который по-прежнему сидел на скамье. Он вытянул бледную шею, и его темные глаза пристально вгляделись в колоритное небритое лицо человека, объявившего себя Иисусом. Осенил себя крестным знамением, наблюдая за его реакцией.
— Вы Христос? — наконец вымолвил он, не веря собственным ушам.
Эмманюэль покачал головой.
— Это прозвание было добавлено к моему имени гораздо позже. Я не сообщу тебе ничего нового, Жан-Игнас, сказав, что никогда не был помазан. Я не был ни царем, ни первосвященником, так что для моего помазания не было причины. Я — Иисус, Еммануил, сын Марии и Иосифа.
Кардинал сглотнул слюну.
— Ты воплощен?
— Я всегда был воплощен, не лови меня в богословские силки, — ответил Эмманюэль, улыбаясь, — Здесь я в теле славы. Ты ведь знаешь, что такое «тело славы»?[36]
Менье кивнул.
— Но… как ты можешь нам это доказать?
— Какие доказательства вам нужны, скудоумцы? Следы от гвоздей?
Он вытянул руки, и кардинал-архиепископ ясно увидел шрамы на запястьях. Он тут же вспомнил об одном конфиденциальном отчете, поступившем в папскую канцелярию, где упоминалось о подобных же шрамах на запястьях мусульманского проповедника в Пакистане. Неужели это тот же человек? Прелат попытался взять запястье в руки, но оно прошло у него сквозь пальцы. Он хрипло вскрикнул и отшатнулся.
Министр внутренних дел и префект тоже наклонились, чтобы взглянуть на рубцы поближе, и стукнулись головами.
— Но ведь шрамы на запястьях? — удивился Менье.
— Разумеется, Жан-Игнас, потому что туда и вбивали гвозди. Ладони разорвались бы под тяжестью тела. Неужели ты так мало знаешь о моей казни? Хочешь взглянуть на мои ступни?
Не дожидаясь ответа, Эмманюэль расшнуровал свои кеды, потом снял носки, и каждый увидел следы крестных гвоздей.
Менье снова перекрестился. Министр провел рукой по лицу. У бригадира и полицейских в глазах стояли слезы.
— Почему ты так смотришь на меня, Жан-Игнас? Думаешь, не дьявольская ли это уловка, верно?
Эмманюэль встал.
— Но ведь как раз тебя надо спросить об этом! — воскликнул он, внезапно изменив тон. — Разве не ты написал после моего первого появления на телевидении, что уже элементарное христианское благочестие отказывается признать вашего Спасителя в том насмешнике, каким я был, по твоему мнению? А что ты думал? Что я появлюсь в хитоне, плаще и сандалиях, как две тысячи лет назад? Неужели эти картинки, которые вы называете благочестивыми, это все, что ты знаешь об Иисусе? Не ты ли заявил, что я в лучшем случае всего лишь шарлатан и агент темных политических сил? Не ты ли, Жан-Игнас?
Он тяжело дышал от гнева. Кардинал-архиепископ был бледен так, что сам казался призраком. Он попятился и чуть не упал на руки бригадира.
— И, дескать, нельзя исключать, что я приспешник самого лукавого? Не твои ли это слова? — гремел Эмманюэль.
Прелат рухнул, схватившись за сердце.
Остальные стояли, пораженные ужасом.
— Нет, Жан-Игнас, — продолжал Эмманюэль, — твой час еще не пробил. Но скажи мне, разве не ты также отправился к Папе и посоветовал ему выступить против меня? Призвать верующих остерегаться меня?
Кардинал корчился от ужаса. Он упал ниц, в слезах, лицом к земле.
— Прости… — рыдал он. — Я не мог знать…
Бригадир приподнял кардинала. Один из полицейских пошел за стаканом воды.
Эмманюэль снова сел и посмотрел на министра с префектом.
— Вы двое хотя бы не притязаете на то, что являетесь моими представителями!
— Но чего вы хотите? — спросил министр, пытавшийся совладать со смятением, в которое поверг его этот громогласный призрак. — Чтобы мы, по крайней мере, знали, что можем вам дать.
Кардинал по-прежнему сидел на полу. Каждый мог любоваться его пурпурными чулками.