Особенно,... 
143 
Роузи вдруг вся покрылась испариной, как будто на нее пахнуло ледяным зимним ветром. Где гарантия, что она приняла правильное решение, в один миг, и обжалованию не подлежит, — решение забрать Сэм себе. Хотя в конечном счете может оказаться, что именно Майк, после всего сказанного и сделанного и несмотря на все сказанное и сделанное, любит ее больше, чем она. Внутри у нее разверзлась пропасть, через которую трудно было уследить за тем, что говорил Алан.
— Единственное, что хотя бы отчасти служило этому человеку утешением, — сказал Алан, — так это уверенность в том, что если он примет неверное решение, все эти люди рано или поздно снова окажутся перед ним. И еще раз. До тех пор пока не выплывет на свет истинная история. — Он глянул на Роузи. — Вот уж право, — сказал он.
Она пыталась настоять на том, чтобы Майк отправился домой вместе со своей маленькой адвокатшей, но он тут же стал спорить с ней (неужто он от этого никогда не устает?) и говорить, что ему, возможно, придется ждать не один час, пока она уладит всякие судейские формальности, и по большому счету нелепо отказывать ему в совместной поездке, которая тем более уже имела место по пути сюда, не говоря уж о том, что до недавних пор этот фургон принадлежал ему.
Возможно, он просто устал. Он забрался на заднее сиденье, отпихнув в сторону рваные раскраски, галоши, карты, стаканчики из-под мороженого и пустые канистры из-под масла, и вытянулся. Его вообще всегда клонило в сон от тихой дорожной тряски и от звука работающего мотора. Он не проснулся даже тогда, когда Роузи свернула на смотровую площадку и остановилась полюбоваться видом.
Мой замок, подумала она.
С такого близкого расстояния он выглядел смешным и бесформенным, как будто связали в один пучок кипу собранных с бору по сосенке каминных труб, — и вид у него был по-зимнему бледный, как и у всей округи. Баттерманз. На самом-то деле, конечно, он ей не принадлежит, или принадлежит, но не совсем, и неважно, сколько лет она хранила его у себя в душе как аллегорию замка, за которой крылось все, что в этом мире ей принадлежало.
Все, что ей принадлежало.
Если она сейчас тихо-тихо выскользнет наружу, открыв дверцу так, чтобы не разбудить Майка, можно будет перепрыгнуть через невысокие перила и спуститься к реке. Там можно будет отыскать лодку, ялик, который по случайности оставили на берегу перевернутый кверху дном, и рядом — весла; и отправиться в путь по реке, морщинистой, как серый жатый шелк, и добраться до прибрежных камней Баттерманза. А потом.
Вот глупость, подумала она; как будто эта махина расположена в такой дали, что можно убежать и спрятаться в ней ото всех. Ее станут искать, и найдут, и привезут обратно, и заставят жить все той же жизнью, которую она вела до сих пор, или притворялась, что ведет.
Она и в самом деле давным-давно не брала в руки кисть, хотя, конечно же, неправда, будто она теперь страшно занята. Она как-то вдруг потеряла уверенность в себе как в художнице; и дело было не в таланте и не в технических навыках, а только лишь в первопричине, она перестала понимать, с чего это она или вообще любой человек берется вдруг писать картины. Мое искусство, моя живопись.
Это было все равно как с фургоном, или со сберегательными облигациями, или с выплатами по закладной относительно которых Майк хотел поспорить с ней, и спорил; для того, чтобы оставить все это себе, при себе надлежало знать, зачем оно тебе нужно.
Майк знал. Майк знал, что принадлежит ему и чего он хочет, что он любит; и если Роузи была уверена в том что единственный предмет, который Майк действительно любит, чаще всего зовется Майком, — что он раз от раза совершает все ту же элементарную ошибку, как котенок, который бьет лапой собственное отражение в зеркале, — что ж, может, в этом-то как раз и заключается сущность любви, любовь есть иллюзия, но иллюзия, без которой невозможно жить дальше, как без чувства цвета или трехмерности пространства, и у Майка это чувство осталось, а вот она его потеряла.
Нет, так не бывает.
Так не бывает; и все-таки она почувствовала приступ необъяснимой тревоги и стиснула руками руль, а Майк ритмично посапывал у нее за спиной.
Моя живопись. Она попыталась восстановить в себе то теплое чувство, которое недавно вызвал внезапно пришедший образ валькирий, но тщетно. Сэм, нет, только не Сэм. Тогда моя работа. Мой пес. Моя машина. Казалось, что вокруг нее был только вакуум, в который она бросала все эти слова, пустые слова, жалкая, пугливая беспредметная жажда, настоящее ничто, ничто, которое сидело с ней рядом и пожирало все, что она пыталась поставить между собой и ним.
143 
